В облупленную эпоху - Лев Воробьев

Дорогой Никита Сергеевич! Вы, как теоретик марксизма, конечно, знаете, что еще Ленин призывал нас учиться даже у американских империалистов в деле повышения производительности труда. Вы сами показали этому пример, когда были в Америке, побывали на фермах, разговаривали с рабочими. Теперь мы сажаем кукурузу, и это хорошо. Но не одной кукурузой жив человек. Чтобы поднять сельское хозяйство, можно поучиться и у других стран. Вот недавно мой знакомый, который уехал в Израиль, прислал мне оттуда письмо, где описывает жизнь в кибуцах. Я сам враг сионизма и израильской военщины, осуждая агрессию Израиля против Египта. Но есть у них там и кое-что хорошее. Я с удивлением, например, узнал, что жизнь в кибуцах организована почти как при социализме. Люди там работают по своим способностям и получают по труду. Господствует полное равенство, все общее. Даже едят кибуцники за одним столом. Я считаю, надо нам этот опыт изучать и как-то применить в наших колхозах, если, конечно, будет такое указание партии. Со своей стороны я, несмотря на возраст и болезнь, готов с нашей делегацией отправиться в Израиль, чтобы посмотреть все на месте. Готов даже вступить в коммунистическую партию Израиля и там поселиться, чтобы в трудных условиях бороться за мир во всем мире.

Очень многое хотелось бы еще вам написать, поделиться своими государственными мыслями. Самое лучшее — если бы меня пригласили в Москву, и я там на заседании ЦК при личной встрече с вами и другими нашими руководителями все подробно изложил. Не сочтите мое письмо за какую-то наивность, пишу с большевицкой прямотой все, что думаю.

Он еще раз внимательно перечитал письмо, исправляя орфографические ошибки, и удовлетворенно вздохнул. Хорошо получилось, убедительно!

Господи, что мне в этом безвестном учителе географии? Почему меня так волнует его астматический кашель, его воспаленные мечты и коммунистические идеи, его несчастная — и вместе с тем счастливая — жизнь? Отчего все так столпилось вокруг, и молчит, и глядит на меня полными ожидания очами, и хватает за сердце? Русь-Россия с двуглавым орлом и гимном Советского Союза на стихи Михалкова, с триколором, красным знаменем и Лениным-Сталиным в башке, что же так манит и влечет к тебе? Нет в тебе ни дивных красот заморской природы, ни прекрасных дворцов с мраморными колоннами и затейливыми башнями, ни великих гениев, которые давно спят в земле… Нет в тебе ничего, что достойно любви, но почему же ничем не вытравить из сердца эту любовь?

Только бескрайняя степь на многие версты кругом, и нет вокруг ничего живого, кроме бурьяна, который кое-где торчит над сугробами, да коршун медленно кружит в вышине, озирая необозримые просторы…

«Степь да степь кругом, путь далек лежит…» Давно уже нет на твоей поверхности ни ямщиков, ни троек, и вместо «птицы-тройки» катит по свежему первопутку колхозная полуторка с полупьяным шофером, нагруженная досками и прочей рухлядью. Доедет ли эта машина до райцентра или колесо отвалится по дороге? Бог весть… Какую загадку, Русь, ты загадываешь одинокому путнику, бредущему по твоим бесконечным дорогам? Что заставляет меня так пристально вглядываться через волшебную линзу времени, сквозь окуляры несуществующей империи в крохотную точку на географической карте, в степную деревушку, где коротает свои дни и ночи Самуил Моисеевич, сочиняя свои пламенные послания в ЦК, лично товарищу Хрущеву? Какая вселенская тайна заключена в тебе, Русь? Дай ответ! Не дает ответа…

Шумит-гремит районный центр Красноармейск. Съехалась сюда на партхозактив вся головка (теперь сказали бы «элита») районного масштаба, партийные деятели и передовики производства. Были здесь, конечно, и председатель сельсовета, и парторг Василий Кизяков, и участковый Митрохин, и все другие герои, описанные в письме Самуила Моисеевича. На совещание собрались в местном Доме культуры, украшенном по такому случаю плакатами: «Семилетку — в четыре года!», «Кукуруза — царица полей!» и другими, не менее впечатляющими. После того, как делегаты отслушали доклады, посвященные достижениям в сельском хозяйстве и международному положению, приняли резолюцию и посмотрели концерт художественной самодеятельности, гости потянулись на заслуженный отдых. Гуляли широко, в банкетном зале единственного на весь райцентр ресторана «Зори Урала». Потом, уже затемно, по хрустящему морозцем снежку вернулись догуливать в своих номерах, в Доме колхозника. И вот, когда уже все песни были пропеты, а водка выпита, когда кислянская «головка» уже находилась в состоянии полного изумления, тогда вот и случилось это самое неожиданное происшествие. Ближе к полуночи в номера прибежал давний знакомец парторга, почтмейстер Толстиков (то есть начальник почты), чрезвычайно растрепанный и взволнованный. Он тяжело дышал и утирал пот со лба. В ответ на немые вопросы Толстиков помахал над головой плотно набитым засургученным конвертом из коричневой оберточной бумаги.

— Как будто толкнуло что — зайди, мол, на почту, проведай! — бессвязно выкрикивал он. — Смотрю — а там вона что! А если б не доглядел? Так и ушло бы в Москву!

Парторг, не дожидаясь объяснений, наконец выхватил письмо у него из рук. Как вы уже догадались, это было то самое письмо вождю от скромного учителя географии Хацкеля.

Письмо прочитали вслух, захлебываясь от впечатлений, — один, и два, и три раза. Потом… Не счесть, сколько проклятий, угроз и пожеланий кары обрушилось на голову бедного Самуила Моисеевича. Слава Богу, в которого он не верил, — он их не услышал. Я думаю, выражения «чертов сын», «шоб тебе зенки повылазили!» и «жидовская морда» были еще самыми безобидными из тех, что вылетали из разъяренных уст кислянских граждан. Да, встречаются у нас на Руси крепкие выражения, так что никакой печати не передать… Потом, когда страсти немного улеглись, а головы слегка протрезвели, стали судить и рядить, что делать с таким негодяем.

— Посадить его, и все! — решительно высказался председатель колхоза.

— Нельзя его посадить! — разъяснил участковый. — Наша партия и органы покончили с нарушениями ленинской законности. Вот если бы он взятки брал…

Все грустно вздохнули. Самуил Моисеевич не брал взяток. Он даже не бил учеников указкой по голове, вколачивая в них знания. Уволить его за профнепригодность? Приедет комиссия из районе, начнутся проверки… Что же делать?

— Шерше ля фам, товарищи! — вдруг изрек Марат Рашидович, директор школы, который кичился своей образованностью. «Как это? Что такое „ля фам“?» — посыпались вопросы. — А вот что, — усмехнулся директор. — Мы его подловим на аморалке и выгоним. Знаю я одну хорошую бабу. По-моему, она влюбилась в этого учителешку. Значит, сделаем так…

На улице послышались голоса, скрип калитки… В окно ударил луч фонарика. В дверь застучали. «Ой, муж!» — Клавдия, несмотря на свои габариты, проворно залезла в большой сундук, стоявший в углу. Чувствуя, что вот-вот раскашляется, Самуил Моисеевич нервно проглотил таблетку теофедрина. Чего ему бояться? Дурная баба, вот и все.

Громко ругаясь (кого там еще черт принес?), бабка Дарья пошла открывать на стук. Дверь распахнулась. В проеме стояли председатель сельсовета, Егор Кузьмич, и участковый Митрохин.

— Зачем пожаловали, гости дорогие?

— Слышали мы, самогонный аппарат у тебя имеется. Ты что, не знаешь, что у нас самогон запрещен? Надо проверить.

— Тоже нашлись проверялыцики! — храбрилась Дарья. — Какое вы право имеете старуху тревожить?

— Вот оно, мое право! — Егор Кузьмич указал на Митрохина. — Что, разве про Указ не знаешь?

Не обращая внимания на возгласы бабки Дарьи, непрошеные гости, стуча валенками, прошли на кухню. Начали шарить под лавками, заглянули за печку, спугнув мирно спавшего пушистого, рыжей масти кота. С учителем пришельцы даже не поздоровались, он замер у кухонного стола, чувствуя недоброе.

— А там у тебя что такое? — председатель рывком открыл сундук. — Вот это да! — притворно ахнул Егор Кузьмич. — А ну, вылезай.

Из сундука вылезла Клавдия. Вид у нее был, надо сказать, незавидный: измятое ситцевое платье с прилипшими кое-где перьями, длинные растрепанные волосы в курином пуху… От смущения лицо ее пылало. Она застыла на месте, растерянно глядя на собравшихся.

— Вот вы чем тут занимаетесь! — заорал председатель сельсовета. — А еще учитель, географии детей учишь! Мы тебе такую историю с географией покажем!

Женщина, казалось, от потрясения потеряла дар речи и только бессвязно повторяла: «Это все он, он!» — тыча толстым указательным пальцем в сторону Самуила Моисеевича, отводя глаза в сторону. На учителя напал какой-то столбняк. Пораженный предательством, он, волнуясь, нацепил очки и сквозь запотевшие от пара стекла пытался всмотреться в лицо Клавдии, которое расплывалось в глазах, ускользало, двоилось… Ни слова он не мог вымолвить.