Я, Тамара Карсавина. Жизнь и судьба звезды русского балета - Лиан Гийом

И все-таки я подчинилась и сменила платье, позаботившись о том, чтобы надеть другое – не то, в каком была на праздновании своего дня рождения. Потом осторожно провела расческой по моим смехотворным седым кудряшкам, дабы скрыть участки, где виднелась восковая кожа. Особенно деликатное место – у основания черепа сзади, немного повыше затылка: там свалявшиеся волосы выглядят особенно поредевшими, как будто хранят отпечаток подушки. Стыдоба…

И вот я пошла.

Тут со мной произошла невероятная штука. Я высмотрела, что старого загорелого господина с белоснежно-седой, закинутой назад шевелюрой – того самого, что так восхищался моими пор-де-бра в «Путях силы и красоты», – не было, и это меня неприятно удивило.

Я не осмелилась спросить, почему его нет. Как бы это выглядело? В конце концов, у каждого есть право утомиться или побыть одному. А может быть, этот господин, как и я, предпочитает трапезничать у себя в комнате?

Усевшись за столик в одиночестве, я быстро съела baked beans (белый горошек под кетчупом), сервированный по-английски – на ломте тонкого белого хлеба, и изумрудно-зеленое jelly (желе), такое же трепетно подрагивающее и текучее, как часы, нарисованные Сальвадором Дали. Время от времени я поглядывала вокруг себя, строго и коротко, словно подчеркивая, что спешу. И впрямь – за соседним столиком компания дамочек вполне «комильфо» дававших понять, что они – мои поклонницы, упорно и со значением посматривали на меня и широко улыбались, взглядами приглашая к ним пересесть. Я охотно попила бы с ними чаю пару-тройку минут, но мне не терпелось вернуться к работе. Мы перекинулись двумя-тремя любезными репликами, после чего я незаметно исчезла. Впрочем, они ушли сыграть партию в бридж.

Вернувшись к себе, я выдвинула ящик комода и случайно наткнулась на исчезнувшие фотографии. Много снимков «Жар-птицы» с Больмом, сделанных Отто Хоппе!

Какое облегчение, но вместе с ним и встревоженность: какого черта я их сюда запихала? Я что, уже совсем утратила мозги? Или у меня начинается старческий маразм? Мне вспомнилось, как моя бабушка лихорадочно искала свой накладной шиньон, обвиняя меня и Льва в том, что это мы ловко припрятали его.

Быстрее, успеть записать все, пока сумерки не поглотили мой разум. Одна ментоловая сигаретка – и за дело.

Лев Карсавин, любимый брат мой

Биконсфилд, 19 марта 1969

Мой рассказ прервал странный телефонный звонок. Меня спрашивал незнакомый голос. Из советских! Я сняла трубку, и мужчина обратился ко мне на современном русском языке, конечно, но в нем различались интонации, сохранившиеся от старой России. Из этого я заключила, что мой собеседник был из интеллигенции. Тон был вежливым, но речь немного спутанная и слишком торопливая – словно он, боясь, как бы я не сочла это ошибкой, злым умыслом или происками КГБ, спешил поскорей сообщить как можно больше информации. Когда первое недоверчивое чувство прошло, я поняла, что этот человек – Иван Иванович П. – был абсолютно искренен и очень расположен ко мне. Он звонил из Ленинграда. Он знавал моего брата Льва до его смерти в 1952-м и хотел сказать мне о нем что-то, что сам считал очень важным. Собираясь в ближайшее время в Лондон, он предложил мне увидеться. Свидание было условлено на 6 апреля за чаем, здесь, у камина в малой гостиной, предназначенной для приходящих гостей.

После этого телефонного разговора я не смогла уснуть. Я думала о Льве, о нашем общем детстве, о его трагической судьбе, из-за которой сама испытывала что-то вроде угрызений совести – даже притом что сама, хотя и невольно, послужила причиной того, что его не стали сразу казнить. Весной 1918 года Льва арестовала ЧК. На допросе его спросили, не родня ли он «Диве Карсавиной». Он подтвердил – и чекист, вдруг изменившись в лице, рассказал ему, что видел все мои балеты, а любимый у него – «Жизель». Несомненно, это и позволило моему брату избежать быстрой смерти – и ему, и его семье выпало быть приговоренными только к… ссылке.

В детстве мы были очень близки, потом наши пути разошлись: мне – танец, ему – средневековая история, теология, а потом и философия. «Лева пошел в мать, – с гордостью говаривала наша бабушка по материнской линии, Лев был ее любимцем, – а вот Туся больше в отца». Действительно, моя мать, обучавшаяся в Смольном – институте для благородных девиц, – много читала и исписывала цитатами целые тетрадки. В паре моих родителей именно она была интеллектуалкой. От нее я унаследовала и оливковый, «византийский» цвет кожи, и овал лица, и темные глаза. Она же приободряла меня в призвании, когда я решила пойти по стопам отца, – а он поначалу был против. Лев же, который был старше меня на три года, унаследовал от папы светлые глаза и изящный профиль, но он был покрупнее, и почти нескладно сложен. Мы оба, и Лев и я, увы, получили и наследственную патологию левого глаза. В юности совсем неощутимая, она с годами проявилась и только продолжала ухудшаться.

Обожаемые нашими родителями, мы были крещены по православному обычаю в церкви Вознесения, где они венчались. Эта церковь, одна из самых старых в Санкт-Петербурге, в 1936 году, как мне рассказывали, была снесена, как и множество других.

В школе, а потом и в университете Лев очень быстро стал блестящим учеником, немного фрондером, даже дерзким, но живым, работящим и обладавшим проникновенным разумом. Когда он стал преподавателем, студенты восхищались им. Одна из них – Мария Юдина, любимая пианистка Сталина, – была прилежной слушательницей лекций моего брата по медиевистике.

Лев принадлежал к тому поколению молодых образованных людей из средних сословий, которым предназначено было сделать Россию великой нацией. Они обладали энциклопедическими знаниями, объединявшими греко-латинскую, немецкую, французскую, английскую культуры с русским наследием. Они вполне могли бы вытащить российскую провинцию, еще очень отсталую, из ее закостенелости и продвинуть развитие страны, но их порыв со свирепой жестокостью подавила антиэлитарная и антиинтеллектуальная революция. С годами я поняла, что Лев по своей натуре был идеалистом без идеологии, и лишь события вынудили его делать выбор между Богом и Марксом. Он, в 1926 году под влиянием духа тех времен яростно выступавший против «эстетско-религиозного декадентства», был самым настоящим детищем «декадентской» эпохи Серебряного века.

Страстно увлекавшийся танцем и театром – как из-за семейного атавизма, так следуя собственным вкусам, – он очень скоро переориентировался на религиозную историю Средневековья. То, что я по невежеству своему называю загадочными сектами – все эти