Сцены из лагероной жизни - Павел Стовбчатый

Ренат снялся с биржи по шестичасовому съему и сразу пошел в барак. Кошки на месте не было, не встретил он ее и на улице, где она обычно гуляла.

До семи часов Ренат ни о чем не подозревал и не волновался, так как Наташка частенько бегала в другой барак и приходила и позже, однако ближе к восьми он что-то почувствовал. Буквально через тридцать минут Ренат был уже в курсе событий, а именно указаний режимника насчёт облавы на котов. Побывав в других отрядах, он узнал, что везде поступили по-разному, узнал и то, что многие кошки исчезли. Ренат тут же зашёл к Шакалу и без обиняков спросил у него, где кошка. Тот наигранно выпучил пустые лживые глаза и сделал удивлённое лицо. Даже после слов Рената, что ему досконально известно об утренних указаниях режимника, Шакал отпирался и продолжал твердить, что ни сном ни духом ничего не ведает. Ренат, понятно, не поверил ему и, как рассказывали очевидцы, «побелел на глаза». Он не стал грозить и пугать Шакала, лишь хмуро произнес: «Если её нет, лучше скажи… Скажи сейчас, сразу».

Шакал по-прежнему клялся и божился, что ничего не знает, вызывал шнырей для подтверждения, но те пожимали плечами и говорили, что они занимались уборкой и ничего не видели.

Ренат ещё раз прожёг взглядом Шакала, молча постоял несколько секунд и ушёл.

Кочегар «Дашка», молодой педераст ещё со свободы, показал на суде следующее: «Ренат зашёл ко мне около десяти часов вечера и спросил, был ли у меня в течение дня завхоз Полетаев. Я ответил, что не был, так как был строго предупрежден завхозом и боялся потерять место. Тогда Ренат закрыл дверь на крючок, молча взял из кучи дров большое метровое полено и сказал: „Или у тебя руки отвалятся, или ты скажешь все!“ Я сразу заметил, в каком он состоянии, и ответил, что Шакал был у меня примерно в одиннадцать часов дня. Он прошел мимо меня, когда я колол на улице дрова. В кочегарке был всего три — пять минут и сразу вышел. Зачем заходил, не знаю, но в руках у него точно ничего не было. „А под телогрейкой?“ — спросил Сабиров. Я ответил, что, кажется, что-то было, но что, не заметил. Ренат не стал бить меня и тотчас ушел. Минут через двадцать он снова вернулся, но уже с завхозом Полетаевым, при котором я повторил все слово в слово. После моих слов Полетаев очень заволновался, отступил к топке и каким-то не своим голосом заскулил: „Ренат, ее бы уничтожили так и так, рано или поздно! За это взялся сам POP, сам, понимаешь… Что мне оставалось делать, что?! Я не хотел признаваться, не хотел тебя расстраивать, думал: скажу позже, когда успокоишься, честно! Ты пойми меня, Ренат, пойми!“

Сабиров ничего не говорил, стоял и слушал. Потом так же молча опять закрыл дверь на крючок, отошел от нее и поманил пальцем Шакала. Тот стоял как вкопанный, не понимая, что от него хотят. Ренат поманил вторично, и лишь после этого Полетаев сделал несколько шагов к Сабирову.

Распахнув свою телогрейку, Сабиров выхватил из-за пояса молоток и со всего маху ударил им Полетаева по голове. Тот рухнул, даже не вскрикнув. Постоя» с минуту, Сабиров открыл дверцу печи, достал несколько крупных горящих поленьев и бросил их на Полетаева. Потом взял стоявшую у стены совковую лопату, несколько раз загреб углей и снова высыпал на него. В кочегарке сразу запахло горелым тряпьем, Шакал не шевелился. «Не бойся, — сказал мне Сабиров и бросил лопату. — Я буду на улице, а ты закройся и минут двадцать никого не впускай, как будто тебя нет. Если сбросишь с него поленья, засуну в печку тебя. Понял?» Я сделал все, как он велел, очень боялся. Больше Сабиров в кочегарку не входил, а я минут через двадцать побежал на вахту…

За умышленное убийство, совершенное с особой жестокостью, Рената приговорили к пятнадцати годам лишения свободы и пяти годам тюремного заключения, режим — особый.

На суде он ничего не отрицал и сказал, что ни о чем жалеет.

Больше кошек в зоне не трогали, хотя их количество не особо возросло…

«И ни-че-го!..»

Час дня. Жилая зона. Днепровские поймали со свободы хороший «план», в зоне настоящий ажиотаж. Анаша просто убийственная, и все хотят хоть разок курнуть. Нет-нет в третий барак ныряют по два-три человека и так же тихо уходят. С утра и до глубокой ночи движение, в проходе тяжелый дурманящий дым, восковые лица и оловянные глаза, иногда смех до посинения. Время теряет свою власть, все кайфуют, начисто позабыв о сроках и делах.

Аркаша Ленивый вместе со своим приятелем решили хапануть прямо перед банькой и по дороге заскакивают к днепровским.

— Здоровенько, братва! — здороваются они с сидящими на двух нарах и присаживаются рядышком.

— Ну мы пошли тогда, — машут руками те, кто уже накурился, и уходят, освобождая места.

— Набивай, Аркаша! — говорит Вася Зонт и протягивает Аркаше пару папирос. — Я сейчас… Закончилась…

Он выходит, а Аркаша начинает потрошить папиросы.

— Азиатская? Наша? — любопытствует он, принимая из рук Зонта на пару косяков анаши. Смотрит, мнёт, принюхивается к ней. Он ещё ни разу не пробовал этого сорта, но наслышан премного. — Пакистан, да? Говорят, ништяк, шибет — караул!

— Нормальная, Аркаша, мало не покажется, — загадочно улыбается Вася, едва ворочая языком.

Минут через пятнадцать посоловевшие приятели уходят в баню.

Движение тем временем продолжается, и к пяти часам вечера проход у днепровских снова забит до отказа.

Вася уже не встаёт, он лишь изредка открывает веки и нет-нет да и прихлёбывает сладкий чаёк из чашки.

Минут в двадцать шестого у самого входа в секцию слышится какой-то шум, возня, чей-то громкий голос возмущается, но в ответ никакой реакции. Атасник спокоен, стало быть, свои, все расслабляются…

Аркаша с приятелем с шумом пробираются к проходу Васи…

— Васёк, а Васёк!.. — Аркаша тянет слова дальше некуда и, по всей вероятности, плохо слышит себя, говорит очень громко. — Я, в на-а-ту-у-ре, дума-а-ач, ни-штя-як ду-у-урь, а ту-ут… Хапа-ану-ули вот с Витю-ухой, пошли в ба-аню… И — ни-и-че-е-го!..

— Че-е? — Вася приоткрывает глаза и обалдевшее смотрит на Аркашу и Витьку. — Та-ак вы только-о из ба-ани?

— Ну да-а! По-омы-ы-лись ма-алость и сюда-а, «до-на-аться»… Во-още ни-че-го, Ва-ася!

Сидящие смотрят на приятелей и ничего не могут сообразить, ждут, что скажет Вася.

— Что, совсе-ем ничего?! — Вася приподнимается на локте, недоверчиво приглядывается, вытягивает голову, как страус, и молчит.

— В на-ату-уре, Васек, — на полном серьёзе говорит Аркаша. — Ну та-а-к сле-егонца малехо прихватило и попу-устило, ага-а! Го-во-рили, кре-е-пит!..

Васёк прищуривается, до него что-то начинает дохо дить… Он медленно поворачивает голову и долго-долго смотрит на будильник…

— Так вы же че-ты-ре часа в бане про-си-иде-ли, Аркаша… С обеда! Д-дыбани на себя, д-дыбани!..

И тут взрыв, лавина хохота сотрясают секцию. Арка ша и Витька стоят в одних трусах, на плечах и боках висят остатки пены.

— И ничего! — поддает жару Вася, и люди сползают с нар и корчатся от смеха на полу. — Совсем ничего! В натуре, ничего!

Аркаша и Витька наконец въезжают и тоже закатываются:

— А мы ду-ума-али, ни-че-е-го! В на-ату-уре же, ду-умали. Да, Витя-я? А где ве-ещи, слу-ушай?..

«Графиня»

Восемьдесят седьмой год. Крытая тюрьма. В одну из камер заходят главный режимник тюрьмы и несколько контролёров. Это не шмон, а обычный обход. Все молчат и смотрят на ментов. В камере — девять человек. Режимник Зараза обводит медленным взглядом заключённых, раздумывая, с чего бы начать. Читать нотации и пугать бесполезно, в камере — одна босота, авторитеты и неподарки. Наконец его осеняет. На стенах, как и везде, наклеены «сеансы» — вырезки из журналов с полуобнаженными женщинами.

— Сколько раз можно повторять, чтобы вы не клеили эту заразу?! — рычит режимник и, выхватив большой тюремный ключ из рук контролера, принимается за работу…

— Это не за-р-раза, это д-дамы, — с ходу подкалывает его Леня Заика, и все улыбаются.

— Молчать! — Режимник ходит по проходам между нарами и яростно соскребает «сеансы». — А это что такое?! — восклицает он, войдя в проход к Грише Колыме.

Колыма сидит двадцать четыре без выхода и совсем одичал.

— Где? — лениво реагирует он на возглас режимника и тупо смотрит на стенку.

— Да вот! Вот! — тычет режкмник ключом в одну из вырезок на стене. Она цветная, скорее всего, из «Огонька».

— Ах, эта!.. А хер её знает, начальник. Кажется, графиня какая-то, а может, и баронесса, — поясняет Гриша на полном серьёзе, не понимая сути претензий режимника.

— Ка-кая графиня, Травкин! Это же Ло-мо-носов в парике! Михаил… Васильевич, мать вашу в так!

— Да ну! — искренно изумляется Колыма и всматривается в «сеанс», словно видит его впервые.

— Три года дрочу, а не знал. Ну точь-в-точь баба, свободы не иметь! Щас сниму, начальник, щас…