Том 1. Красная комната. Супружеские идиллии. Новеллы - Август Стриндберг

Голова на галерее публики закатывала глаза и судорожно кривила губы, пока шло голосование; когда же голосование кончилось и предложение было принято, голова вдруг исчезла сквозь недовольную толкотней публику.

Фальк понял зависимость между докладом Пера Ильсона и присутствием Оле. Струве, ставший после завтрака еще консервативней и шумливей, беспардонно судил о том и сем; «Красная шапочка» был спокоен и равнодушен; он перестал удивляться.

Из темного облака людей, в котором Оле прорвал трещину, вынырнуло лицо, яркое и светлое, как солнце, и Арвид Фальк, обративший свои взоры в эту сторону, должен был опустить глаза и отвернуться: это был его брат, глава семейства, честь имени, которое он должен был сделать великим и счастливым. За плечами Николауса Фалька виднелась половина черного лица с кроткими лживыми чертами, которое, казалось, нашептывало какие-то тайны белокурому. Фальк мог только удивляться присутствию брата, ибо он знал его недовольство новыми государственными формами, когда председатель дал слово Андерсу Андерсону для внесения предложения, каковым правом тот и воспользовался с величайшим спокойствием, прочитав нижеследующее:

«На основании прецедентов я настоящим вношу предложение о том, чтобы палата постановила возложить солидарную ответственность на его величество за все акционерные предприятия, устав коих им утвержден».

Солнце на галерее для публики утратило свой блеск, и в зале разразился ураган.

Слово принадлежит графу фон Сплинту:

— Quousque tandem, Catilina! {58} Вот до чего дошло! Забываются до того, что позволяют себе порицать правительство! Слышите ли вы это, господа! Порицают правительство или, что еще хуже, шутят с ним грубые шутки, ибо ничем иным нельзя считать это предложение. Шутка, сказал я, нет — преступление, измена! О, мое отечество! Недостойные сыны твои забыли, чем они тебе обязаны! Да как же и может быть иначе, когда ты утратило свою рыцарскую стражу, свой щит, свою крепость! Я требую, чтобы этот Пер Андерсон, или как там его зовут, снял свое предложение, или, ей-богу, он увидит, что у короля и отечества есть еще верные защитники, которые смогут поднять камень и бросить его в голову многоголовой гидре измены!

Одобрение из публики, недовольство в зале.

— А?! Так вы думаете, что я боюсь!

Оратор машет руками, как бы бросая камень, гидра улыбается своей сотней лиц. Оратор ищет другой, неулыбающейся гидры, и находит ее на страницах прессы.

— Там, там!

Он показывает на голубятню и мечет взгляды, как будто ад разверзся перед ним.

— Там это воронье гнездо! Я слышу их крик, но они меня не запугают! Вставайте, шведские люди, срубите дерево, перепилите доски, опрокиньте балки, раздавите стулья, разбейте вдребезги пюпитры и потом сожгите весь этот мусор! Вы увидите, государство процветет в покое и приумножатся злаки его! Так говорит шведский дворянин! Подумайте об этом, крестьяне!

Эта речь, которую три года тому назад встретили бы приветственными криками на площади перед дворянским собранием, которую воспроизвели бы потом, чтобы раздать ее во всех школах и благотворительных учреждениях, теперь была принята как юмор; замечательно то, что отчет о ней дали только оппозиционные газеты, обычно неохотно печатающие такие вещи.

Потом попросили слова с уппсальской скамьи: «Оратор вполне согласен с предшествующим оратором; тонким слухом учуял он отзвуки былого звона мечей в его речи; сам же он хотел бы поговорить об идее акционерных обществ, как о таковой, но просит высокое собрание позволить разъяснить ему, что акционерное общество не есть совокупность имуществ или лиц, а юридическое лицо и, как таковое, безответственно…»

Тут поднялся такой хохот в зале, что нельзя больше было расслышать ни одного слова из речи, кончавшейся тем, что интересы отечества поставлены на карту и что, если предложение не будет отвергнуто, интересы отечества пострадают и государство подвергнется опасности.

Шесть ораторов заполнили время до обеда тем, что приводили справки из официальной статистики Швеции, Науманского издания основных законов, юридического справочника и гетеборгской торговой газеты; вывод всегда был один, что отечество в опасности, если его величество будет солидарно отвечать за все акционерные общества, уставы которых им утверждены; и интересы государства поставлены на карту. Один достаточно смело выразился, что интересы государства стоят на кону, в то время как другие полагали, что они поставлены на карту; еще другие держались того мнения, что они держатся на нитке; а последний оратор сказал, что они висят на волоске.

Предложению к обеденному часу было отказано в сдаче в комиссию; государство не должно было проходить сквозь мельницу комиссий, сквозь сито канцелярщины, сквозь клубы и газетный шум. Отечество было спасено! Бедное отечество!

IX

Карл-Николаус и его любезная супруга засиделись однажды за кофе. Он, против своего обыкновения, был не в халате и туфлях, а на жене была дорогая matinée [3].

— Да, они впятером были вчера здесь и сожалели об этом, — сказала госпожа Фальк с веселым смехом.

— Чтоб их…

— Николаус! Не забывай! Ты не за прилавком!

— Что же мне говорить, когда я разозлюсь?

— Не злятся, а сердятся, это во-первых. И тогда можно сказать: «Это слишком странно!»

— Ну, так вот, слишком странно, что ты всегда подходишь ко мне с неприятностями. Брось же говорить о том, что меня бесит!

— Раздражает, старина! Так мне одной нести мое горе, а ты еще взваливаешь на меня свою досаду! Это ли ты мне обещал, когда я выходила за тебя замуж?

— Без разъяснений, без логики! Дальше, пожалуйста! Все впятером были здесь, мать и твои пять сестер!

— Четыре сестры! У тебя не слишком много любви к моей семье!

— И у тебя тоже!

— Да! Я тоже не люблю их!

— Они, значит, были здесь и соболезновали о том, что моего брата выгнали со службы, как ты прочла об этом в «Отечестве». Разве это не так было?

— Да! И они имели нахальство сказать мне, что я не имею больше права быть заносчивой!

— Высокомерной, старая!

— Заносчивой, сказали они; я никогда не опустилась бы до такого выражения!

— Что ты ответила? Ты им, конечно, задала как следует!

— Это уж будь покоен! Старуха грозила никогда больше не переступать моего порога.

— Она это сказала? Как ты думаешь, сдержит ли она слово?

— Нет, не думаю. Но старик, наверное…

— Ты не должна называть так своего отца; если услышит кто!

— Ты думаешь, что я позволю себе это при других? Между тем старик, говоря между нами, никогда больше не придет сюда.

Фальк погрузился в задумчивость. Потом он опять возобновил разговор:

— Что, мать твоя высокомерна? Легко ее оскорбить? Я неохотно оскорбляю людей, ты знаешь это! Ты должна мне сказать о ее слабых, чувствительных сторонах, чтобы я мог избегать их.

— Высокомерна ли она? Ты знаешь ведь, на свой лад. Если она, например, услыхала бы, что у нас был вечер и ее и сестер не пригласили, то она никогда больше не пришла бы сюда?

— Наверное!

— Да, на это ты можешь положиться!

— Странно, что люди ее положения…

— Что ты болтаешь?

— Ну, ну! Что женщины могут быть так чувствительны! Да, как обстоит дело с твоим обществом? Как ты его называла?

— «Союз женского равноправия».

— Какие же это права?

— Жена должна иметь право распоряжаться своим имуществом.

— Да разве она не имеет этого права?

— Нет, не имеет!

— Какое же у тебя имущество, которым ты не можешь распоряжаться?

— Половина твоего, старина. Мое приданое!

— Господи Боже, да кто это научил тебя таким глупостям?

— Это не глупости, это дух времени, видишь ли. Новое законодательство должно было бы постановить так: я получаю половину, выходя замуж, и на эту половину могу покупать что хочу.

— А если ты истратишь, я все же должен заботиться о тебе? И не подумаю!

— Но ты обязан это делать, а то тебя посадят в тюрьму! Так сказано в законе, если не заботишься о своей жене.

— Нет, это уж слишком! Но было ли у вас уже заседание? Что там были за дамы? Рассказывай!

— Мы еще только рассматриваем устав, приготовляем его к заседанию.

— Кто же эти дамы?

— До сих пор только ревизорша Гоман и ее сиятельство баронесса Ренгьельм.

— Ренгьельм! Это хорошее имя! Мне кажется, что я уже слыхал его где-то. Но не хотели ли вы основать и кружок рукоделия?

— Учредить, вернее! Да, и представь себе, пастор Скорэ придет как-нибудь вечером и прочтет доклад.

— Пастор Скорэ прекрасный проповедник и вращается в высшем свете. Это хорошо, мать, что ты вращаешься в хорошем обществе. Ничто человеку не вредно так, как плохое общество. Это всегда говорил мой отец, и это сделалось для меня основным правилом.