Гражданская война в России. За правду до смерти - Василий Галин

«Яркую иллюстрацию положения офицерства дают рапорты трех офицеров 43-го Сибирского полка, в которых они ходатайствуют: двое – о зачислении в резерв и один – о разжаловании в рядовые. Офицеры указывают на невозможность принести какую-либо пользу при данных условиях и слагают с себя ответственность за свои части в бою. “Служба офицера превратилась в настоящее время в беспрерывную нравственную каторгу…” – пишет один из офицеров…»{414}. Как отмечалось в докладе комиссаров 11-й армии, «бросалось в глаза, прежде всего, невозможное положение офицерского состава, бессильного, не признаваемого солдатами, третируемого ими и лишенного возможности реализовать свои полномочия. При большой ответственности офицерство оказалось лишенным прав не только командных, но зачастую и многих гражданских, как, например, свободы слова. Всякий призыв с их стороны к солдатам к исполнению своих обязанностей, вообще все, что шло вразрез с инстинктами и пожеланиями шкурных элементов армии, встречается последними резко враждебно, причем нередко раздавались угрозы расправы оружием. И это были не простые угрозы»{415}.

В итоге последний военный министр Временного правительства А. Верховский констатировал: «Офицеры требуют исполнения своего долга перед Родиной – идти на смерть, видя в этом спасение страны, солдаты, сбитые с толку пропагандой, не понимают, за что они должны умирать… взгляд солдата на офицера как на своего врага, заставляющего его “бессмысленно” умирать, не меняется…»{416}

«Офицеры не понимали дилемму социалистов, – отмечает П. Кенез, – для них все, что противоречило интересам войны, считалось предательством»… и «старая ненависть слуг к господам, крестьян к помещикам вылилась на офицерство. Ни Советы, ни Временное правительство не агитировали солдат против командования, ненависть не нуждалась в этом. С первых дней революции солдаты не повиновались, а иногда убивали своих офицеров, таких случаев становилось все больше и больше. Солдаты – крестьяне в форме видели в своих начальниках уменьшенные копии эксплуататоров, сторонников ужасной войны, препятствие революции, которая должна принести избавление от страданий. Офицеров воспринимали, как контрреволюционеров даже до того, как они стали отрицать цели и задачи революции»{417}. Офицеры стали «“козлами отпущения” за чужие грехи, и поэтому, – заключал Керенский, – они уже не могут держаться вне политики»{418}.

Последней каплей, окончательно расколовшей армию, стал корниловский мятеж. После него, по словам Керенского, «во всех подразделениях началась охота, издевательства, уничтожение офицеров. На всем протяжении фронта солдаты самовольно арестовывали офицеров, сами оглашали обвинительные заключения…, выбирали новых командиров, устраивали военно-революционные трибуналы… Все офицеры превратились в «корниловцев», то есть реакционеров»{419}. Виновником этих событий Керенский считал лично ген. Л. Корнилова: «сам глава армии подал пример неповиновения по отношению к вышестоящему – высшей правительственной власти. Таким образом, было подтверждено право каждого, кто носил оружие, действовать по своему разумению. Поступок Корнилова сыграл ту же роковую роль для судьбы армии… он завел армию на дорогу, которая привела ее к окончательному краху»{420}.

Корниловский мятеж радикализовал обе стороны, отмечал ген. Н. Головин: «Гонения, которые испытывал с марта офицерский состав, усиливали в нем патриотические настроения; слабые и малодушные ушли, остались только сильные духом. Это были те люди-герои, в которых идея жертвенного долга, после трехлетней титанической борьбы, получила силу религии… Неудача корниловского выступления могла только усилить эти настроения. Связь большевиков с германским генеральным штабом была очевидна. Победа Керенского, которая, по существу, являлась победой большевиков, приводила к тому, что в офицерской среде точно установилось убеждение, что Керенский и все умеренные социалисты являются такими же врагами России, как и большевики. Различие между ними только в “степени”, а не по существу… Русское офицерство военного времени не носившее классового характера, приобретает теперь обособленность социальной группировки… это обособление не обуславливалось какими-либо сословными или имущественными признаками, а исключительно данными социально-психологического порядка. До корниловского выступления офицерство старалось всеми силами не допустить углубления трещины между ним и нижними чинами. Теперь оно признало этот разрыв как совершившийся факт…»{421}

«После Корниловского выступления разрыв между офицерским составом и солдатской массой происходит уже полный и окончательный, – свидетельствует октябрьская сводка о настроениях с Западного фронта, – масса видит в офицерах не только “контрреволюционеров”, но и главную помеху к немедленному прекращению войны. Большевики и немцы энергично эксплуатируют создавшееся положение»{422}. Именно в это время, по словам Головина, «разрыв доходит до крайности: оба лагеря становятся по отношению друг к другу вражескими. Это уже две вражеские армии, которые еще не носят особых названий, но по существу это Белая и Красная армия»{423}.

В донесениях с фронта сообщалось: «Положение офицеров невыносимо тяжело по-прежнему. Атмосфера недоверия, вражды и зависти, в которых приходится служить при ежеминутной возможности нарваться на незаслуженное оскорбление при отсутствии всякой возможности на него реагировать, отзывается на нравственных силах офицеров тяжелее, чем самые упорные бои и болезни»{424}. Постоянными стали явления, когда позиция оборонялась одними офицерами, а толпы солдат митинговали в тылу{425}.

Месяц спустя после Октябрьской революции 30 ноября большевиками было принято «Временное положение о демократизации армии», по которому офицерские чины, знаки отличия и ордена упразднялись. 16 декабря был опубликован декрет «Об уравнении всех военнослужащих в правах», провозглашавший окончательное уничтожение понятия офицерского корпуса, а также декрет «О выборном начале и организации власти в армии» по которому власть переходила к военно-революционным комитетам, вводились выборы командного состава. «Это, – по словам Волкова, – вызвало новый подъем озлобления против офицеров…»{426}

Наглядно отношение офицерского корпуса к этим указам показывает высказывание одного из лучших его представителей, принявшего советскую власть ген. М. Бонч-Бруевича: «Человеку, одолевшему хотя бы азы военной науки, казалось ясным, что армия не может существовать без авторитетных командиров, пользующихся нужной властью и несменяемых снизу… генералы и офицеры, да и сам я, несмотря на свой сознательный и добровольный переход на сторону большевиков, были совершенно подавлены… Не проходило и дня без неизбежных эксцессов. Заслуженные кровью погоны, с которыми не хотели расстаться иные боевые офицеры, не раз являлись поводом для солдатских самосудов»{427}.

На это время приходится и наибольшее число самоубийств офицеров (только зарегистрированных случаев после февраля было более 800), не сумевших пережить краха своих с детства усвоенных идеалов и крушения русской армии{428}. Верховному главнокомандующему Красной армией Н. Крыленко пришлось 12 декабря срочно издать приказ о нераспространении «демократизации» на штабы и управления, но это уже помочь не могло.

Политика большевиков в отношении офицеров была не столько продолжением прежних реформ Временного правительства и эсеро-меньшевистских Советов, сколько их логичным завершением. Завершением развала армии, начавшегося задолго до них. Остановить его не смогли ни царское, ни Временное правительство, у относительно небольшой кучки большевиков не было для этого ни сил, ни времени тем более.

Тем временем стихийные убийства офицеров все более приобретали характер поголовного истребления. Пример дают впечатления, с которыми сталкивались очевидцы почти на всех железных дорогах ноября-декабря 1917 г.: «Какое путешествие! Всюду расстрелы, всюду трупы офицеров и простых обывателей, даже женщин, детей. На вокзалах буйствовали революционные комитеты, члены их были пьяны и стреляли в вагоны на страх буржуям. Чуть остановка, пьяная озверелая толпа бросалась на поезд, ища офицеров (Пенза-Оренбург)… По всему пути валялись трупы офицеров (на пути к Воронежу)…»{429}.

В апреле, когда немцы занимали Крым, некоторые уцелевшие офицеры, которым было невыносимо сдавать корабли немцам, поверив матросам, вышли вместе с ними на кораблях из Севастополя в Новороссийск, но в пути были выброшены в море. «Все арестованные офицеры (всего 46) со связанными руками были выстроены на борту транспорта, один из матросов ногой сбрасывал их в море. Эта зверская расправа была видна с берега, где стояли родственники, дети, жены… Все это плакало, кричало, молило, но матросы только смеялись. Ужаснее всех погиб штабс-ротмистр Новицкий. Его, уже сильно раненого, привели в чувство, перевязали и тогда бросили в топку транспорта»{430}.