Новые идеи в философии. Сборник номер 7 - Коллектив авторов

Решив вопрос о сущности знания, мы теперь переходим к следующему, по условленному порядку, вопросу о возможности знания. Реально, в естественной систематической связи, этот вопрос собственно неотделим от первого. Вот почему, излагая понятие знания у Лотце, мы тем самым коснулись в общих чертах и даже отчасти решили проблему возможности. При этом «решение» отвечало тем двум интерпретациям знания, или – вернее – его значимости, которые мы обозначили как объективно-логическую и нормативно-логическую. Мы видели, что знание возможно постольку, поскольку его значимости присуща абсолютная автономность, всецелая отрешенность от условий индивидуально-психического рода, от всяческого произвола познающих индивидов, также как и от вещей в себе, которых существование, или не-существование ничего не меняет в природе и содержании знания. Здесь знание само документирует свою возможность. Так решается, в общем, проблема возможности в свете логического идеализма. Иной ответ – как мы показали – получается на этот вопрос с точки зрения нормативизма. Знание здесь рассматривается как особая духовная, даже душевная функция, именно, как мышление, значимость, как свойство мышления, и возможность достоверного знания обосновывается в конечном счете на нравственном постулате. Оба эти ответа как нельзя более характерны для двойственной гносеологии Лотце. Кто исходит из знания и только из него, тот тем самым принимает уже также и возможность знания, ибо утверждение этой возможности звучит в каждом познавательном содержании, обладающем значимостью. Поэтому, при аналитическом построении теории знания даже и не возникает вопроса, возможно ли знание. Теория знания не может судить и награждать или карать знание в этом случае: ей остается просто исходить из той оценки, какую дает себе само знание, или – как выражает это Лотце – из той оценки, которой удостаивает себя сам «разум», и это «исхождение» уже содержит в себе молчаливое признание возможности знания. Напротив, теории знания синтетического типа, исходящие не из знания, а начинающие с более или менее обязывающего подведения знания под какую-либо более общую категорию, тем самым порывают интимную связь с той стороной знания, прислушивание к которой научает гносеолога не ставить специального вопроса о возможности знания, а просто исходить из этой, свидетельствуемой содержанием знания, возможности. И раз эта связь порвана, а вместе с тем крепки предпосылки вне-гносеологического свойства, с которых начинает гносеолог синтетическую теорию знания, ему затем приходится как-нибудь удостовериться в возможности знания, исключив при этом всякого рода скептические точки зрения. Ему остается прибегнуть к новому постулату, как и поступает Лотце Проблема возможности знания еще не решается установлением или признанием возможности вообще. Напротив, для аналитических теорий эта проблема только теперь впервые возникает, а для синтетических – теперь должна быть еще углублена и детализована. В обоих случаях, идет ли речь о начальных или продолжающихся фактах исследования проблемы возможности, вслед за установлением возможности приходится поставить вопрос: как возможно знание. Так, Кант, и не пытаясь доказывать возможность математики и математического естествознания, просто предполагает ее наличной и спрашивает затем: как возможны, под какими именно условиями возможны математика и математическое естествознание. И на этот вопрос аналитические и синтетические теории знания отвечают различно. Для аналитических теорий знания речь здесь идет об условиях знания, имманентных, присущих внутренне знанию. Напротив, для синтетических теорий знания вопрос об условиях рассматривается, как вопрос об условиях, хоть и оправдывающих опять знание, но стоящих вне знания. Для них вопрос об условиях возможности неотделим от вопроса о самой возможности. Что касается Лотце, то, исследуя условия возможности знания, он обыкновенно не держится в рамках, характерных для только аналитических, или только синтетических гносеологий. К числу существенных условий возможности знания принадлежат следующие три. Во-первых, условие действительности знания. Знание вообще обладает значимостью. Но эта значимость, как мы знаем, ничего не говорит о реальной действительности познавательных содержаний. К чистой значимости должно еще нечто присоединиться, чтобы знание могло считаться знанием о реальной действительности. Это дополнительное «нечто» рисовалось Лотце в двух формах, причем, по-видимому, обе они казались ему тожественными. В одном случае это нечто есть пространственно-временная схема. Лишь в том случае вправе мы считать содержание нашего знания действительным, реально обоснованным, если оно дано в условиях пространства и времени. Если же это условие не соблюдено, содержание знания лишено реального значения. То же дополнительное «нечто» в другом случае обнаруживается в иной, более метафизической, форме. Лишь тогда знание есть знание о реальности, если мы достигаем понимания того, что вещь отлична от понятия, как конкретное – от абстрактного, как реальность – от логической фикции, как нечто органическое – от чего-то искусственного, а также, что свойства вещи таким же образом отличаются от признаков понятия; наконец, того, что отношение реальное не есть абстрактное «между» среди вещей, а выражение и сущность реально-актуального взаимодействия. Только при этих условиях знание может притязать на действительность. Первое, чисто – кантовское, решение вопроса, надо думать, казалось Лотце достаточным для эмпирического знания. Второе же он предложил, имея в виду уже идущую гораздо дальше метафизическую потребность. Противоречия же здесь Лотце не находил, очевидно, потому, что условия пространственно-временной схемы в его глазах, как метафизика, выражали только поверхностную пленку тех метафизических условий, которые он указал в виде динамически понятых вещей и взаимодействий (SI 559, SII, кн. 2, гл. III, SI 565). Если мы теперь спросим себя, какой интерпретации знания отвечает указанное условие возможности знания, то нетрудно будет убедиться, что оно гораздо больше соответствует нормативному, чем объективно-логическому пониманию знания. В самом деле, если значимость знания еще не обеспечивает его действительной, реальной ценности, то это лишь потому, очевидно, что значимость сама по себе не только не есть реальность, но даже не может и заменить реальности. По всем пунктам значимость стоит вне реальности и носит чисто-формальный характер. Реальное содержание ей может дать только опыт, поймем ли мы его в духе Канта, как нечто обусловленное, помимо мышления, также и пространственно-временными интуициями, или же более метафизически, как буквальное, прямое выражение метафизически-обоснованной реальности вещей в себе и их взаимодействии. Говоря об условии действительности знания, Лотце, по-видимому, воспроизводит кантовское понимание рассудка, как способности, дающей понятия, которые пусты, пока их не наполнит материал чувственного воззрения или наглядных представлений. Лотце, однако, придал этому учению не-кантовскую постановку, в силу чего оно служит иллюстрацией к субъективистическому истолкованию значимости. А это толкование, как показано, есть только одна из существенных особенностей, или, пожалуй, причин, породивших нормативизм Лотце. Если бы Лотце проредактировал рассмотренное нами условие возможности знания в духе логического идеализма, ему пришлось бы выбросить указание на пространственно-временную схему, а тем более – на метафизическую реальность: ведь согласно объективно-логическому истолкованию, значимость знания есть нечто идеальное, в силу чего знание уже не нуждается ни в каких дополнительных и вспомогательных схемах и реальностях, а довлеет себе. Итак, первое условие возможности знания дано скорее в духе нормативного идеализма, и получено оно синтетически, под давлением метафизической предпосылки о сущности вещей в себе, или, в другом виде, под давлением психологистического истолкования знания, как мышления – способности только формальной. Второе условие возможности знания касается уже закономерности действительности. Знание о ней предполагает, что она устроена закономерно (SI-56– 7-9). Еще иначе и гораздо общее (в «Микрокосме») Лотце выражал то же условие, говоря, что одни и те же истины должны лежать в глубине действительности и в основе знания (III, 209). В первой формулировке это условие чуждо каких-либо предпосылок и выражает просто объективное требование и даже свойство знания: подчинить свой предмет той самой закономерности, которой подчинено и само знание по своему содержанию. Во второй формулировке предпосылка уже появляется. Она именно предполагает мир вещей в себе, с которыми должен стоять в соответствии субъективный мир мышления. И, несомненно, к этой формулировке – гораздо больше, чем к первой – относятся соображения, которыми Лотце обставляет требование закономерности действительности. Эта закономерность, говорит он, не есть что-либо самоочевидно-необходимое: мы можем мыслить действительность и лишенною закономерности. Не явствует такая необходимость и косвенно, выводным путем, из другой, уже непосредственно усматриваемой, необходимости. Но мы все же должны рассматривать действительность, как закономерное целое, ибо нравственная вера в смысл действительности и соответствия знания с ним оправдывает такое рассмотрение (SI 568). Таким образом, это условие, сперва ориентированное в духе логического идеализма, звучит, сверх того, и в духе нормативного идеализма. Такая же двойственность сквозит и в третьем условии возможности знания, которое относится к необходимости известных априорных истин. Хотя всеобщая закономерность действительности и есть предпосылка знания, все же отдельные, специально-реализованные формы закономерности этим еще не даны, их нужно искать, что и составляет задачу и предмет эмпирического знания. Оно должно состоять из системы апостериорных синтетических суждений. Систематическая их связность, внутренняя законность их должна опираться на ряд синтетических самоочевидных истин, именно, на совокупность некоторых синтетических суждений априори. Только при этом условии обеспечена устойчивость и достоверность эмпирического знания. Априорность указанных истин состоит не в их врожденности, привычности или полезности для нашего разума. Они выражают только абсолютно значимые, обусловливающие всякую иную значимость и оправдывающие ее положения. Таков, например, принцип причинности и другие подобные начала. В таком виде это условие звучит вполне в духе логического идеализма и, несомненно, получено аналитическим путем, подобным тому, каким пользовался и Кант, впервые формулировавший его. Но здесь, правда, очень глухо, говорит о себе и нормативизм, поскольку эти априорные истины, при всей их значимости, очень часто у Лотце не имеют абсолютного значения, как не имеет его и эмпирическое знание, в основе которого лежат эти истины: подобно тому, как эмпирическое знание не исключает метафизики, которая идет гораздо дальше его в глубь бытия, так – это само собой разумеется, хотя прямо нашим философом не высказывается – и это априорные истины могут быть отменены перед лицом метафизической реальности. Впрочем, Лотце в «Микрокосме» и прямо высказался почти в этом смысле, говоря, что наши законы и принципы, может быть, отвечают лишь небольшим частям или отрезкам действительности, так само, как квадрант, наложенный на какую-либо часть бесконечной и простирающейся в обе стороны от нас кривой, совпав с этой частью, окажется несоизмеримым с остальными (SI 571 – 578, 532, 583; МкII 56– 58). Нам потому опять остается только верить в абсолютную всеобщность этих априорных истин.