Под знаком незаконнорожденных - Владимир Набоков

Давид припустил по мертвому лугу к валуну, похожему на барашка (забытого каким-то беспечным глетчером). Коньяк оказался дрянной, но службу свою сослужил. Он вспомнил вдруг летний день, когда он гулял по этому самому лугу с высокой черноволосой девушкой с полными губами и пушистыми руками, за которой он ухаживал прежде, чем встретиться с Ольгой.

– Да, вижу, вижу. Молодец. Теперь попробуй спуститься.

Спуститься Давид не сумел. Круг подошел к валуну и осторожно снял его. Это малое тело. Они посидели немного на гранитном барашке, глядя на бесконечный товарный состав, пыхтевший в полях на пути к приозерной станции. Тяжело прохлопала мимо ворона, шлепки ее крыльев делали это гниющее пастбище и гнетущее небо еще печальнее, чем они были на деле.

– Так ты ее потеряешь. Дай лучше мне, я ее в карман положу.

Пошли дальше. Давид полюбопытствовал, далеко ли осталось идти. Тут уже рядом. Прошли опушкой леса и свернули на грязный проселок, который привел их к их недолгому дому.

Перед коттеджем стояла тележка. Старая белая лошадь оглянулась на них через плечо. На ступеньках крыльца сидели рядком двое: крестьянин, что жил на холме, и его жена, прислуга Максимовых.

– А их нету, – сказал крестьянин.

– Надеюсь, они не отправились нас встречать, мы шли по другой дороге. Давид, зайди вымой руки.

– Да нет, – сказал крестьянин. – Их вовсе нету. Их увезли в полицейской машине.

Тут заголосила его жена. Она как раз спускалась с холма и увидала, как солдаты выводят пожилую чету. Она напугалась и ближе не подошла. А жалованье-то с октября не плачено. Она заберет все банки с вареньем, сказала она.

Круг вошел в дом. Стол, накрытый на четверых. Давид захотел получить игрушку, если, конечно, папа ее не потерял. На кухонном столе лежал кусок сырого мяса.

Круг сел. Крестьянин вошел следом, погладил щетинистый подбородок.

– Можете отвезти нас на станцию? – немного погодя спросил Круг.

– Неприятности могут выйти, – ответил крестьянин.

– Ну, бросьте, я заплачу вам больше, чем платила за все ваши услуги полиция.

– Вы же не полиция, стало, не имеете права меня подкупать, – ответил честный и щепетильный крестьянин.

– Значит, отказываетесь?

Крестьянин безмолвствовал.

– Ладно, – сказал Круг, вставая, – боюсь, мне придется настоять на своем. Мальчик устал, а я не собираюсь тащить и его, и чемодан.

– Ну так сколько? – спросил крестьянин.

Круг надел очки и открыл бумажник.

– По пути остановитесь у участка, – добавил он.

Зубные щетки и пижамы упаковались быстро. Давид принял внезапный отъезд с полной невозмутимостью, но предложил прежде поесть. Добрая женщина нашла для него немного печенья и яблоко. Пошел легкий дождик. Шляпа Давида не отыскалась, и Круг отдал ему свою, широкополую, черную, но Давид все время снимал ее, потому что она налезала на уши, а ему хотелось слышать шлепки копыт и скрип колес.

Когда они проезжали то место, где два часа назад сидел на неотесанном заборе мужчина в густых усах и с бегающими глазами, Круг увидал, что теперь на месте мужчины сидит лишь парочка rudobrustkov, или ruddockov [птички вроде малиновок], а к самому забору прибит квадратный картон. Корявая надпись чернилами (уже поплывшими от дождя) гласила:

Bon Voyage!

Круг обратил на нее внимание возчика, который, не повернув головы, заметил, что в наши дни (эвфемистическое обозначение «нового порядка») случается много чего необъяснимого и что лучше не вглядываться слишком пристально в мимотекущие феномены. Давид потянул отца за рукав, желая узнать, о чем речь. Круг пояснил, что речь идет о странных причудах людей, затевающих пикники в унылом ноябре.

– Отвез бы я вас, ребяты, прямо на станцию, а то ведь на час сорок-то не поспеете, – сказал на пробу крестьянин, но Круг заставил его придержать у кирпичного дома – местной штаб-квартиры полиции.

Круг вылез из тележки и вошел в участок, где усатый старик в расстегнутом на горле мундире прихлебывал из синего блюдца чай и отдувался между глотками. Ничего он об этом деле не знает, сказал он. Арест, сказал он, произвела Стража Столицы, а не его участок. Он может только предполагать, что их увезли в какую-нибудь городскую тюрьму, – как политических лиходеев. Кругу же он предложил перестать соваться в чужие дела и благодарить Небеса за то, что во время ареста его не было в доме. Круг отвечал, что, напротив, он намерен сделать все посильное, чтобы выяснить, почему двух пожилых и почтенных людей, которые много лет мирно жили в деревне и ни с кем не были связаны… Начальник прервал его, указав, что лучшее, что может сделать профессор (если он взаправду профессор), – это заткнуться и уматывать из деревни. Блюдце опять понеслось к бородатым губам. Двое молоденьких полицейских топтались тут же, глазея на Круга.

С минуту он постоял, глядя в стену, на плакат, призывающий войти в положение состарившихся полицейских, на календарь (в безобразном соитии с барометром); поразмыслил о взятке; решил, что они тут и впрямь ничего не знают; и, пожав тяжелыми плечами, – вышел.

Давида в тележке не было.

Крестьянин поворотился, поглядел на пустое сиденье и сообщил, что мальчонка, знать, пошел за Кругом в присутствие. Круг вернулся туда. Шеф с раздражением его обозрел и сказал, что он с самого начала видел тележку в окно и что в ней не было никакого мальчишки. Круг попытался открыть другую дверь в коридор – она была заперта.

– Отставить, – рявкнул начальник, теряя терпение, – или мы вас арестуем за нарушение порядка.

– Мне нужен мой малыш, – сказал Круг (другой Круг, чудовищно искаженный спазмой в горле и уханьем в сердце).

– Не гони лошадей, – сказал один из молодых полицейских. – Тут тебе не ясли, тут детей нету.

Круг (теперь это был человек в черном с лицом из слоновой кости) отпихнул его и снова вышел наружу. Он откашлялся и завопил, призывая Давида. Двое селян в средневековых kappen, стоявших рядом с тележкой, глянули на него, потом друг на дружку, потом один поворотился и стал глядеть куда-то вбок. «Вы не?..» – спросил Круг. Но они не ответили, а только еще раз переглянулись.

Не терять головы, думал Адам Девятый, ибо было уже немало последовательных Кругов: один поворачивался туда-сюда, словно сбитый с толку игрок в «жмурки»; другой в клочья разносил воображаемыми кулаками картонный полицейский участок; третий бежал по кошмарным туннелям; четвертый выглядывал с Ольгой из-за ствола, чтобы увидеть, как Давид на цыпочках обходит другое дерево и все его тельце готово затрепетать от восторга; пятый обыскивал хитро запутанную подземную тюрьму, в которой опытные руки где-то пытали воющего ребенка; шестой обнимал сапоги обмундиренной твари; седьмой душил эту тварь среди хаоса перевернутой мебели; восьмой находил в темном подвале скелетик.

Здесь можно упомянуть, что на безымянном пальчике левой руки Давид носил детское эмалевое колечко.

Круг было уже кинулся обратно в участок, но тут заметил узкий проулок, окаймленный сохлой крапивой и идущий вдоль кирпичной стены участка (двое селян давно уж смотрели в том направлении), и своротил в него, больно запнувшись при этом о бревно.

– Не поломай копыт, сгодятся, – произнес с добродушным смешком крестьянин.

В проулке босой золотушный мальчонка в розовой с красными заплатами рубахе крутил кубаря, и Давид стоял, наблюдая, сложив за спиною руки.

– Это невыносимо, – крикнул Круг. – Никогда, никогда не смей так исчезать. Ну, успокойся. Да, держу. Влезай. Влезай.

Один из селян с рассудительной миной слегка постучал по виску, а дружок его покивал. Молодой полицейский в открытом окне прицелился Кругу в спину огрызком яблока, но его удержал степенный товарищ.

Тележка отъехала. Круг порылся, ища платок, не нашел и вытер лицо ладонью еще дрожащей руки.

Злосчастное озеро показало простор лишенной примет посеревшей воды, и, когда тележка выбралась на шоссе, что бежало берегом к станции, прохладный ветер приподнял незримыми пальцами (указательным и большим) серебристую редкую гриву старой кобылы.

– А когда мы приедем, мама уже вернется? – спросил Давид.

7

Волнистый стакан с фиалкой в голубых прожилках и кувшин горячего пунша стоят на столе у постели Эмбера. Три гравюры висят над постелью (он в сильной простуде) на светло-желтой стене.

Номер первый изображает джентльмена шестнадцатого столетия при передаче им книги простоватому малому, держащему в левой руке пику и украшенную лаврами шляпу. Заметьте эту левизну (Почему? Да-с, «вот в чем вопрос», как выразился однажды мосье Оме, цитируя le journal d’hier; вопрос, на который деревянным басом отвечает Портрет с титула Первого фолио). Заметьте также подпись: «Ink, a drug». Чей-то досужий карандаш (Эмбер весьма ценил эту ученую шутку) занумеровал буквы так, что получилось «Grudinka» – это означает «бекон» в некоторых славянских языках.

Номер второй показывает того же увальня (теперь приодетого джентльменом), стягивающего с головы самого джентльмена (он теперь сидит за столом и пишет) некое подобие шапски. Понизу той же рукой написано: «Ham-let, или Homelette au Lard».