Серебряная река - Шеннон А. Чакраборти
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Прежде всего Дэвабад». Эти слова были мантрой его отца. Он произносил их, когда хотел жестко поставить на место тех, кто осмеливался возражать ему. Когда губил жизни своих юных детей.
И Мунтадиру когда-нибудь придется делать то же самое.
Тошнота подступала к его горлу.
— Я… я должен отвести Джамшида в Цитадель.
Другого повода, чтобы уйти, он придумать не смог.
Гассан поднял руку:
— Ступай с миром.
— Твоими молитвами.
Мунтадир, пятясь к выходу, прикоснулся к сердцу, потом ко лбу.
Джамшид все еще ждал его и демонстрировал прежнюю восторженность. Он вскочил на ноги, словно кто-то прикоснулся к нему горячим углем.
— Эмир!
— Пожалуйста, прекрати это. — Мунтадир потер голову. У него не было ни малейшего желания идти в Цитадель. Несмотря на обещание, данное отцу, единственное, чего ему хотелось, это залить вином их разговор и воспоминание о крике боли Али и печальных глазах Зейнаб. Но его обычные компаньоны по чаше, скорее всего, еще мучились похмельем в своих кроватях, а Мунтадир достаточно хорошо знал собственные слабости, в том числе и ту, которая не позволяла ему пить в одиночестве.
Он скосил глаза на Джамшида:
— Твой сан не запрещает тебе пить вино?
Джамид недоуменно посмотрел на него:
— Нет.
Тогда ты идешь со мной.
ДЖАМШИД ПРОШЕЛ ПО ВСЕЙ ДЛИНЕ РЕЗНОГО ДЕРЕВЯННОГО БАЛКОНА.
— Вид просто удивительный, — восхищенно сказал он. — Отсюда виден весь Дэвабад.
Мунтадир застонал, делая попытку подняться с подушки, но так и остался на ней. Какой бы прекрасной ни была столица внизу, у него не было ни малейшего желания смотреть на город, тираном которого он должен был стать.
Джамшид повернулся к нему, встав спиной к перилам:
— Что-то случилось, эмир?
— Почему ты спрашиваешь?
— У вас печальный вид. А я слышал, что вы разговорчивый.
Мунтадир посмотрел на него в полном недоумении. Люди никогда не спрашивали у эмира Дэвабада о причинах, если видели его печальным. Даже его ближайшие сподвижники не разговаривали с ним так свободно. Нет, они бы, конечно, обратили внимание на его замкнутость, но не осмелились бы задавать вопросы. Они бы предпочли сочинить стихи, восхваляющие его, или попытались бы его отвлечь, а в это время стали бы незаметно разбавлять его виной водой.
Но Мунтадир не находил в себе раздражения. В конечном счете дворцовый этикет не изучали в Большом храме дэвов.
— Расскажи мне о себе, — сказал он, игнорируя вопрос. — Почему ты хочешь отказаться от сана? Ты перестал быть верующим?
Джамшид отрицательно покачал головой:
— Нет, я по-прежнему верующий. Но я подумал, что стать затворником и изучать пыльные тексты — не лучший способ послужить моему народу.
— И твой отец согласился? Каве казался мне таким ортодоксом.
— Мой отец уехал в Зариаспу по семейным делам. — Джамшид так сжал чашу с вином, что костяшки пальцев у него побелели. — Он еще не знает.
— Но ты уже оставил Большой храм и поступил в Королевскую гвардию, не получив разрешения отца? — Мунтадир был удивлен… и весьма заинтригован. В благородных и влиятельных семьях Дэвабада дела обычно так не делались, а джинн перед ним не казался разрушителем устоев. Ничуть не казался.
Его реакция, казалось, изумила Джамшида.
— Разве ваш отец знает о вас все?
В глазах Джамшида сверкали искорки, и от этого в сочетании с вопросом, который он задал, какое-то странное чувство охватило Мунтадира. Он распрямился, обвел Джамшида взглядом. В других обстоятельствах он, может быть, задался бы вопросом: а нет ли в этих словах какого-то подспудного смысла. У него, может быть, возникло бы искушение выяснить это, и тогда он улыбнулся бы той улыбкой, которая, как он знал, разбила не одно сердце в Дэвабаде, пригласил бы сесть.
Но в Дэвабаде лишь немногие — по пальцам можно пересчитать — смотрели в глаза Мунтадира аль-Кахтани с такой прямотой… и еще меньшее число говорили с ним с таким искренним теплом, какое излучал Джамшид. Но еще меньше было таких, кто держался бы с такой политической деликатностью, как этот сын Каве. А потому Мунтадиру приходилось вести свою игру с осторожностью.
Он откашлялся, пытаясь игнорировать приток крови ему под кожу.
— Мой отец знает все, — услышал он собственный голос.
Джамшид рассмеялся, сочный звук, от которого желудок Мунтадира снова заволновался.
— Так оно, наверное, и есть. — Он оставил балкон, подошел поближе. — Видимо, это нелегко.
— Это ужасно, — согласился Мунтадир, который вдруг почувствовал, что не может не смотреть на Джамшида. Тот был не ахти какой красавец, но в его похожих на крылья бровях и немного старомодных усах чувствовалась какая-то привлекательность. Не говоря уже о его черных глазах с длинными ресницами. В облачении Храма Джамшид выглядел так, будто сошел с одной из висящих на древних стенах дворца потрескавшихся картин Нахидского совета.
Джамшид сел без приглашения, но тут же поднялся со смущенным видом:
— Простите… можно мне сесть? Я знаю, тут действуют всякие протоколы.
— Садись, — разрешил Мунтадир. — Прошу тебя. Иногда не мешает забыть о протоколе.
Джамшид снова улыбнулся. Казалось, это дается ему легко, и Мунтадир подумал, что такое свойственно людям, на которых в детстве не давили заботы соблюдать дурацкие правила двора и участвовать в политических интригах, связанных с этими правилами.
— Мой отец не согласился бы с этим. Его всегда беспокоило, что мы отличаемся от всех нашими «ужасными» провинциальными манерами. — Джамшид скорчил гримасу. — Ведь, прожив в Дэвабаде десяток лет, я уже должен был отделаться от своего акцента.
— Мне нравится твой акцент. — Он отхлебнул вина. — Почему вы уехали из Зариаспы?
— Мой отец хотел, чтобы я учился в Большом храме. Так, по крайней мере, он говорит. — Джамшид сделал глоток из своей чаши, устремив взгляд в небеса. — Я подозреваю, что ему было легче начать здесь все заново.
— Ты что имеешь в виду? — спросил Мунтадир, его любопытство брало верх над инстинктом немедленно последовать приказу отца.
Джамшид посмотрел на него удивленным взглядом:
— Моя мать… я думал, вы знаете.
Мунтадир поморщился. Он знал, а потому говорил неловкими, неуклюжими словами.
— Прости. Твоя мать умерла, когда ты был маленьким, верно? Я не хотел
