Собрание сочинений в десяти томах. Том десятый. Адам – первый человек. Первая книга рассказов. Рассказы. Статьи - Вацлав Михальский

– Сама дура. Там, за бочкой, железный крючок, – на ходу придумал я, почему-то остро чувствуя, что говорить правду нельзя. Если рассказать правду Ленке, то она расскажет маме, а мама испугается и заплачет. Потом мама расскажет все тете Нюсе, а она тете Моте, тете Клаве, Бабук, и они все испугаются и заплачут. Нет, правду про воротник нельзя говорить никому!

Вдруг в квартиру постучали. Я спрятался в шкаф, а Ленка пошла открывать.

Какая радость, какое счастье! За мной пришла тетя Нюся.

– Что-то на душе кошки скребли, подумала, дай пойду, – сказала тетя Нюся в темной прихожей. А я тем временем быстро надел фуфайку, и она ничего не заметила пока мы не дошли до нашего дома и волей-неволей мне пришлось снять фуфайку.

Я всем рассказывал про бочку и про крючок, наверно, они верили. И вот теперь моя старая рубашонка без воротника пригодилась, чтобы накрыть коробку с цыплятами. Я приподнял рубашку – цыплята были такие желтенькие, такие веселые, что я еще раз засмеялся от радости, и тетя Нюся, и тетя Мотя, и даже Бабук засмеялись вместе со мной.

С тех пор в моей жизни еще бывали случаи, о которых я никогда никому не рассказывал. Бывали, но очень немного.

Мой дед по матери Степан Григорьевич был двухметрового роста, плечист и силы недюжинной. В шестьдесят лет, накануне Большой войны, он работал грузчиком в Таганрогском торговом порту и носил по хлипким трапам по два мешка сразу – один на левом плече, другой на правом. Обычно это были мешки с зерном, иногда с солью.

С умственной силой у деда Степана тоже все было в полном порядке: он легко перемножал в уме двух – и даже трехзначные числа, говорил, читал и писал на русском, греческом и немецком языках, владел также разговорным французским, испанским и македонским. Университетов дед не кончал, а прошел обучение лишь в церковно-приходской школе.

С двенадцати лет он поступил работать «в мальчики» на ссыпку, а говоря сегодняшним языком на элеватор к греку Сократу Демантиди. Грек был купец первой гильдии, миллионщик, большого ума, но более важным своим достоинством он считал то, что пел в церковном хоре, а главное, в Таганрогской опере – таковая, увы, была, да сплыла. Крупный, тучный грек обладал драматическим тенором редкого тембра, редкой силы и красоты. Вспоминают, что, когда сладкоголосый Сократ пел ариозо Германа в «Пиковой даме» – «Прости небесное созданье, что я нарушил твой покой…», отдельные барышни и их маменьки лишились от восторга чувств. В те времена в приличном обществе для дам и девиц лишаться чувств от восторга было в порядке вещей.

В тот августовский день 1879 года, когда родился в Таганроге мой дед Степан, Антон Чехов со стипендией городской управы на пять лет обучения медицине в Московском университете отправился в первопрестольную. А когда мой дед Степан поступил «в мальчики» к сладкоголосому греку Сократу, Антон Павлович Чехов уже стал знаменитым русским писателем. К тому времени он уже написал «Степь», «Скучную историю», «Палату № 6», получил Пушкинскую академическую премию, успел предпринять путешествие на Сахалин.

Перед тем как уехать в Москву, юный Антон Чехов прожил в Таганроге один одинешенек с 16 до 19 лет. Он был завсегдатаем Таганрогской оперы, а значит, не мог не слушать Сократа, но письменных свидетельств по этому поводу нет. Те три года одиночества юного Чехова навсегда остались самыми таинственными в его короткой жизни. Не только о Сократе, но и о себе самом той поры нет у Чехова никаких письменных свидетельств. Если бы в жизни людей не было тайн и необъяснимостей, то в ней было бы гораздо меньше радостей и смысла.

А когда Чехов учился в университете, то на медицинском факультете там преподавали такие светила, как Склифосовский, Остроумов, Захарьин, Эрисман. Известно, что Антон Чехов посещал также лекции знаменитого историка Ключевского.

Почему, вспоминая моего деда Степана Григорьевича, я невольно вспоминаю о Чехове? Не знаю, может быть, потому, что мой дед Степан, и моя мама, и мой отец, и я уроженцы Таганрога, в котором, кстати сказать, я не был никогда в жизни после того, как годовалым убыл оттуда с мамой и моей старшей сестрой Ленкой к деду Адаму. Почему ни в юности, ни в зрелые годы, да и вообще никогда мне не хотелось побывать в Таганроге? Не знаю. Наверное, потому, что я сначала инстинктивно, а потом осознанно не хотел разрушать тех семейных историй и мифов, которые запечатлелись в моей душе с детства и юности. Пусть эти истории были зыбкие и туманные, со многими недомолвками, но я с ними вырос и дорожил ими. Так было у меня не только с Таганрогом, но и с теми городами и весями, где прошли мое детство, юность, молодость. Всего лет двадцать или двадцать пять назад я прочел роман американца Томаса Вулфа «Домой возврата нет». Именно так: домой возврата нет.

До того, как я ушел служить в Армию, моя жизнь складывалась таким образом, что лет до 14 я постоянно жил у деда, а затем также постоянно курировал от переехавшего в Кабарду деда к матери в Дагестан, а при первом удобном случае вновь к любимому деду. В отношении меня у моего деда Адама во все времена оставалась одна и та же позиция: «дитяка хце».

Кстати, хочу заметить, вот сейчас написал слово Армия с большой буквы и подумал: а почему я так написал?

Наверное, потому, что в моем сознании Армия навсегда осталась чем-то хотя и томительно-трудным, но очень высоким и спасительным. В свое время я три с половиной года прослужил на Флоте и в Армии и в моем личном опыте не было ни того, что сейчас называется глуповатым словом «дедовщина», ни того, чтобы матери рассматривали возможную службу своих сыновей как надвигающуюся беду и старались изо всех сил отвести ее от своего ребенка.

Нет, в мои времена каждая мать надеялась на Армию:

«…и слава богу, не сопьются,И твой балван и мой бандитДомой с профессией вернутся».

Я много лет помню эти стихи моего друга, наверное, потому, что на момент их написания они были очень правдивые.

Но я отвлекся, а речь ведь была о моем деде по матери Степане Григорьевиче. В детстве я не знал о нем ничего. Когда пришла война, мой дед Степан, как и моя бабушка по матери Мария… Боже мой, я ведь не знаю ее отчества!

Вспоминая свою маму, моя мама всегда говорила: «моя мама». Без имени и без отчества. Имя потом как-то всплыло: ее звали Мария – это я точно помню. А насчет отчества сейчас и спросить не у кого.

В войну все мои родичи по материнской линии остались в Таганроге и Новочеркасске, в немецкой оккупации. А в войну и в послевоенные времена люди, оставшиеся в оккупации, приравнивались едва ли не к самим оккупантам. Сейчас это трудно понять, но было именно так. Поэтому в семьях на неоккупированной территории СССР старались не упоминать всуе тех родственников, что остались за чертой, по ту сторону фронта. Поэтому все, что я узнал о судьбах моих родственников по линии матери, я узнал не в детстве, не в отрочестве и даже не в юности, а гораздо позже, да и то по крупицам. Почему по крупицам? Если сказать чистую правду, то главное потому, что «все мы ленивы и нелюбопытны». Это печальная правда, но правда, и тут нечего искать виноватых. Если бы я подробно и заинтересованно расспрашивал маму, разве она бы не рассказала? Рассказала. А разве мало о чем мог рассказать мой дед Адам? И разве бы не рассказал? Рассказал. И Бабук, и тетя Нюся, и тетя Клава, и тетя Мотя многое могли рассказать. Но я их не расспрашивал, а они привыкли молчать и молчали. Так что сейчас я чувствую себя обманутым самим собой и понимаю, что присказка – «Все мы Иваны, не помнящие родства» – имеет ко мне самое прямое отношение.

Но, слава богу, я помню и знаю хоть что-то по крупицам, иногда драгоценным. Я знаю, например, что деду Степану как выдающемуся специалисту по зерну и до революции купцу второй гильдии немцы предложили руководить ссыпками зерна (элеваторами), а он категорически отказался и умер с голоду и погребен в неизвестной братской могиле. А раньше деда Степана, еще до войны, умерла его жена, а моя бабушка по матери Мария, отчества которой я не знаю. Бабушка Мария родила моему деду Степану одиннадцать детей и много претерпела от него по пьяную руку, особенно после того, как в 1923 году он вернулся из Греции, из той ее части, где была Македония. После смерти жены дед Степан так тяжело горевал по ней, что сделался гораздо меньше ростом, худым в чем душа держится, непьющим и очень тихим старичком. Моей маме рассказывали, что дед Степан писал бабушке Марии письма и относил их на кладбище, закапывал ей в могилку.

Старшие сестры моей мамы Дарья и Валентина были угнаны в Германию на рабские работы. Вместе с ними угнали и четырнадцатилетнего сына тети Дарьи Сережу – он удался в деда Степана и был так высок ростом и крепок, что немцы признали его восемнадцатилетним и угнали. Мой двоюродный брат таганрогский Сережа выжил в Германии благодаря маленькой девочке Шарлотте – дочке бауэра, у которого он работал. Мать Шарлотты умерла в родах, а у нее самой плохо двигались руки и ноги. Каждый день девочка требовала от своего отца, чтобы он кормил Сережу, и сама ела только вместе с ним за компанию. Отец так любил свою Шарлотту, что не смел ее ослушаться, – это и спасло моего брата Сережу-старшего. Я написал Сережу-старшего, потому что у меня еще есть двоюродный брат Сережа-младший – тот самый, который однажды чуть не убил меня дубовой каталкой, сын тети Нины, которая вскормила меня грудью.