Золотая трава - Пьер-Жакез Элиас

— Кто из вас двух больший упрямец — он или вы?

— Да разве ж это упрямство? Тут, безусловно, нечто совсем другое, и не думайте, что это так просто объяснить. Я и сама не очень понимаю. Это он мешает мне понять. Можно подумать, что ему стыдно и обидно добиваться меня. Почему? Потому ли, что он — простой рыбак, а мы коммерсантки, довольно-таки богатые? В Логане заведено, чтобы браки совершались в своей среде. Поэтому я, например, должна бы была выйти замуж за Жоза из табачного киоска, того, у которого автобус. Это потому, что я — единственная дочь Лик Малегол и что зятю, возможно, будет здесь не по себе. Я-то ничего толком не знаю. Во всяком случае, видно, — он не доволен ни собой, ни мной. Что-то тут не ладно, и он боится будущего. А тут еще и мой характер, не очень подчас легкий, да и у него не лучше.

— Большинство супругов не больно хорошо друг в Друге разбираются до женитьбы. Но когда-то надо рискнуть. С тем ли, с другим ли. Однако лучше все же хорошо выбрать.

— Да разве я его выбирала? Я еще в коротеньких юбках бегала, а он был юнгой, когда, вернувшись из плавания, Дугэ начал повсюду меня отыскивать. Мы и тогда непрерывно ссорились. Но стоило нам расстаться и каждому уйти в свою сторону, как мы тут же начинали придумывать тысячу предлогов, чтобы опять встретиться. Ну люди и начали судачить, что впоследствии нас надо непременно поженить. Все это продолжается уже больше десяти лет. Вы только что сказали об упрямстве. Возможно, из противоречия молве мы и решили, что не поженимся, невзирая ни на что. В результате мы сами погрязли во лжи. Самое ужасное тут то, что ни один из нас не в состоянии ни жить друг с другом, ни жить порознь.

— Поговорим о вас. Безусловно, существует и еще причина, которая вас останавливает.

— Да. Лучше уж сказать сразу, потому что все равно вы заставите меня признаться, если только уже и сейчас не знаете. Это — страх. Если вы когда-нибудь изучите эту местность, вы поймете, что женщина должна иметь сильно просоленное сердце, чтобы всю жизнь поджидать возвращения мужчин с моря, следить за состоянием океана, за изменчивыми небесами, встречая взгляды вдов и сирот всякий раз, как выйдет из дому. Редкий год мы не теряем то одно, то несколько судов, и маленьких и больших, возле наших берегов или в проливе возле Ирландии. Ужас в том, что к этому привыкают, занимаясь бессознательно самоуничтожением, впадают в некое тупое безразличие, которое называют покорностью судьбе, чтобы не слишком упрекать себя. Я недостаточно сильна, чтобы взвалить на себя такое бремя.

— Что я могу ответить вам, Лина? Мы договорились с Корантеном Ропаром, что каждый останется при своем деле до тех пор, пока один из нас не решит присоединиться к другому и целиком отдаться на его волю. Я надеюсь, что так поступит он. Не потому, что я самая сильная из нас двух, а потому, что он лучше меня.

Разговаривая, она поставила кофейную кружку, не вынимая из нее ложки, на поднос. Сложила белую салфеточку по прежним складкам. Хлеб был хрустящим, но она не оставила на столе крошек, она сумела деликатно и незаметно — даже если бы очень внимательные глаза за ней следили — их съесть. Она встала, уже держа в руках свою клеенчатую сумку, растопырила руки, чтобы провести ими сверху донизу от подола платья до верха фартука, как делают женщины, у которых в доме имеется всего лишь маленькое зеркальце, такое, что только лицо в нем увидишь. Дотронулась рукой до чепчика, спереди, сзади, с боков, проверяя, все ли в порядке. И снова удивительная улыбка заиграла на ее лице.

— Ну ладно, — сказала она, — лучшее, что мы можем предпринять, — это отправиться сейчас же к Мари-Жанн Кийивик, чтобы дожидаться мужчин.

Лина-Лик едва успела выхватить носовой платок из кармашка фартука, чтобы вытереть слезы, повисшие у нее на ресницах.

— Я провожу вас туда. Покажу вам дом и вернусь, У меня здесь много работы.

— У вас две служанки, — сказала Элена. — Пусть сами и управляются. А вы этот вечер проведете не так, как обычно.

— Я не могу пойти к Мари-Жанн Кийивик.

— Из-за нее или из-за вас самой?

— Из-за меня.

— Вы мне хорошо объяснили все, что вот уже десять лет и до последнего времени происходило между вами и Аленом Дугэ. Но я думаю, что совсем недавно произошло нечто особенное.

Лина-Лик вдруг решается и, рассматривая свои ногти, говорит:

— Ровно неделю тому назад он пришел просить моей руки у моей матери. С ним была его мать.: Она надела новую шаль и самый красивый головной убор, единственный — не траурный. А я сказала «нет».

— Нет так нет.

— Я тогда думала, что нет. И всю неделю я ни о чем не думала, обессилела, как после тяжелой болезни. А прошлой ночью разразилась эта отчаянная буря, это наводнение, и «Золотая трава» застигнута им в море. Меня начало лихорадить. Где-то в глубинах моего существа зрело огромное горе. Горе и стыд. Сегодня утром моя мать — не думайте, что она плохая женщина, — сказала мне: «Лина, ты хорошо сделала, отказав Алену Дугэ», Едва дойдя до своей комнаты, я свалилась без чувств, В то мгновение я отдала бы все на свете, лишь бы стать его женой. Вы можете посчитать меня сумасшедшей.

— Мне кажется, что вам хотелось сказать ему «да». Но вы правильно сделали, сказав «нет». Потому что теперь-то вы поняли, что надо было говорить «да».

— Слишком поздно.

— Нет, совсем не поздно. Ален Дугэ скоро вернется вместе с Корантеном Ропаром и другими с «Золотой травы». Вам ни о чем не надо будет говорить ему, если он найдет вас в доме своей матери.

— Нет. Я никогда уже не осмелюсь посмотреть в глаза Мари-Жанн Кийивик. И она не допустит, чтобы моя нога ступила на порог ее дома после того оскорбления, которое я ей нанесла, отказав ее сыну. Многое здесь прощают, но не такое. Нет, не такое.

— Разве здешним людям стало известно о вашем отказе?

— О нет. Никто не знает. Даже если бы об этом и стали судачить, никто бы не поверил.

— Ничто не потеряно, если не нанесено публичного оскорбления чувству собственного достоинства. Идемте сейчас же вместе со мной. Вы ведь сказали, что я не похожа на других женщин. Вот и убедитесь, правда ли это. А если мне не удастся помирить вас, то это сумеет сделать Корантен. Он способен наладить дружбу даже между волком и ягненком. Идемте! Перед уходом я хочу познакомиться с вашей матерью.

Лина снимает в коридоре непромокаемый плащ с капюшоном, мужской плащ, оставшийся от ее отца-моряка. И она, и Лик Малегол любят в него завернуться, когда им необходимо выйти за покупками в ветреную, дождливую погоду. Все женщины Логана, и богатые, и бедные, не имеют иных плащей, кроме траурных, которые им служат только во время похорон или крестин. Девушка натягивает капюшон на головной убор. Своими сильными руками Элена поправляет тяжелый плащ у нее на плечах.

— Так вы, по крайней мере, не простудитесь, Лина Керсоди.

Лина опускает голову.

— Чтобы не было так стыдно, — шепчет она.

Снаружи туман все еще столь же непроницаем. Двойной луч маяка скользит где-то поверху. Посередине площади аварийный фонарь раскачивается в чьей-то руке. Это Жоз, который все еще крутится вокруг своего автобуса. Возможно, чтобы устроить какую-нибудь поломку в следующем рейсе. В табачном киоске по-прежнему горит свет. Пустой Рукав в своей зарешеченной клетке поджидает сына. А сын не торопится, размышляя о двух женщинах. Едва они появляются от Лик Малегол, он быстро к ним подходит.

— Кофе, наверное, был самого первого сорта, — ворчит он. — Долгонько вы его попивали. А ночь тем временем стала еще темнее.

Элена отвечает:

— Когда рождественская ночь темна, мы, крестьяне, считаем, что год будет урожайным для ржи.

— Хотите, я провожу вас, у меня есть фонарь. На прибрежной дороге и в обычное-то время можно голову сломать, а уж после того, что произошло, трудно даже вообразить, каково там.

— Я могу дойти до Дугэ с закрытыми глазами, — говорит Лина-Лик, к которой вернулась вся ее уверенность. — Но вы правы, Жоз, Элена Морван рискует подвернуть ногу в какой-нибудь рытвине. Одолжите мне ваш фонарь, завтра я вам его верну. А сами спокойно идите домой. Элене и мне надо сказать друг другу такое, что не предназначается для мужских ушей. Неправда ли, Элена?

Жоз протягивает им свой аварийный фонарь, который освещает два улыбающихся лица. Их улыбки сразу его умиротворяют. Однако ведь и впрямь наступила рождественская ночь. Он чуть было не забыл. Коли расстраиваться из-за всякой малости, до чего можно дойти!

— Если однажды мне случится встретить разумную женщину, — продолжает он ворчать, — я могу умереть от потрясения. Да избавит меня от этого бог! Но что, однако, происходит? Теперь вдруг пошел снег.

И он слышит удаляющийся голос Элены:

— Тем лучше. В этом году будет много яблок.

Глава пятая

Хозяин «Золотой травы» из всех сил старается разглядеть в тумане, какое в точности положение занимают люди его команды. Не так-то это легко — они представляют собой всего лишь сгустки тени — неподвижные тела, скованные сном или отупением от сознания беспомощности. А он даже и различает их с трудом, кроме первого матроса, хоть тот и удален от него на большее расстояние, чем остальные, но его гневный силуэт упрямо выделяется. Да, этот-то несомненно — подлинный Дугэ. Двух же других, столь же неподвижных, как застывшая на воде мертвая барка, можно бы спутать с нагромождением сетей, если бы буря не лишила «Золотую траву» всего ее снаряжения, пощадив лишь команду. Прежде чей покинуть ее навсегда, Гоазкозу необходимо восстановить в памяти образ каждого из своих людей. Ведь, по правде говоря, они ему дороже его собственного бренного тела. Если бы только возникло хоть какое-нибудь дуновение ветерка: даже слабого намека на него было бы достаточно, чтобы разбудить сразу всех, он-то хорошо их знает: это — люди моря. Ему достаточно увидеть их в движении, чтобы самому поверить, что он способен встать.