Участница свадьбы - Карсон Маккалерс

Ф. Джэсмин все еще говорила, когда Беренис отодвинула тарелку и достала из-за пазухи сигареты. Она курила самокрутки, но носила их в пачке из-под «Честерфилда», так что можно было подумать, будто она курит покупные. Она отщипнула выбившийся табак и, прикуривая от спички, откинула голову, чтобы не обжечь нос. Над троицей, сидевшей за столом, повисло облако голубого дыма. Беренис держала сигарету большим и указательным пальцами — из-за ревматизма, особенно мучившего ее зимой, — мизинец и четвертый палец не разгибались. Она слушала и курила, а когда Ф. Джэсмин замолчала, наступила долгая тишина; потом Беренис наклонилась вперед и вдруг спросила:

— Послушай-ка! Ты что, видишь меня насквозь? Как ты сумела прочитать мои мысли, Фрэнки Адамс?

Ф. Джэсмин не знала, что ответить.

— Ничего непостижимее придумать нельзя, — продолжала Беренис, — до сих пор не могу прийти в себя.

— Я хочу сказать… — опять начала Ф. Джэсмин.

— Я знаю, что ты хочешь сказать, — остановила ее Беренис. — Вот этим самым уголком глаза, — она показала на красный краешек глаза, — вдруг что-то замечаешь. По твоему телу пробегает холодная дрожь. Ты оборачиваешься и видишь что-то. Нет, не Луди и не того, кого тебе хотелось бы видеть. И на какое-то мгновение ты словно проваливаешься в бездну.

— Да, — ответила Ф. Джэсмин, — именно так.

— Просто невероятно, — продолжала Беренис. — Со мной всю жизнь это бывало, но впервые я слышу, чтобы о таком рассказывал кто-то другой.

Ф. Джэсмин заслонила ладонью нос и рот, чтобы никто не заметил, как она польщена своей исключительностью, и скромно прикрыла глаза.

— Да, так бывает, когда ты влюблена, — продолжала Беренис. — Всегда. Не можешь выразить словами то, что чувствуешь.

Вот как начался их странный разговор без четверти шесть вечера в этот последний день. Впервые за все время они говорили о любви, и Ф. Джэсмин принимала участие в разговоре как человек, который знает, о чем говорит, и мнение которого заслуживает внимания. Прежняя Фрэнки смеялась над любовью, называя ее выдумкой, и не верила в нее. В своих пьесах она не упоминала про любовь и никогда не смотрела фильмы про любовь. Прежняя Фрэнки всегда ходила на дневные сеансы по субботам, когда шли фильмы о гангстерах, о войне и о ковбоях. Кто начал скандал в «Паласе» в мае этого года, когда в субботу показывали старый фильм «Камилла»? Фрэнки. Она сидела во втором ряду, и именно она первая начала топать ногами и засвистела в два пальца. Остальные зрители в первых трех рядах, купившие билеты за полцены, тоже затопали и засвистели, и чем дольше шел фильм, тем громче они свистели. Дело кончилось тем, что администратор вышел в зал с карманным фонариком и погнал всех свистунов по проходу на улицу. Они остались стоять на тротуаре, злясь, что их десять центов пропали зря.

Прежняя Фрэнки не признавала любви. А теперь Ф. Джэсмин сидела за столом, положив ногу на ногу, и, привычно постукивая босой пяткой по полу, кивала головой, соглашаясь с Беренис. И когда она тихо протянула руку к пачке из-под «Честерфилда», лежавшей рядом с блюдцем, в котором растаяло масло, Беренис не шлепнула ее по руке, и Ф. Джэсмин взяла сигарету. И Беренис, и она — это же взрослые люди, которым захотелось после обеда покурить. А Джон Генри Уэст склонил к плечу большую детскую головку, смотрел на них и слушал.

— Я расскажу вам одну историю, — начала Беренис, — это будет вам предостережением. Слышишь, Джон Генри? Слышишь, Фрэнки?

— Да, — прошептал Джон Генри и показал грязным пальчиком. — Фрэнки курит.

Беренис сидела, распрямив квадратные плечи и положив темные руки со скрюченными пальцами на стол. Она подняла голову и глубоко вздохнула, как певица, которая готовится запеть. По-прежнему доносились звуки настраиваемого пианино, но когда Беренис заговорила, ее печальный золотой голос наполнил кухню, и они перестали слышать пианино. Свое предостережение Беренис начала с давно известной истории, которую они слышали уже много раз. История о ней и о Луди Фримене, о давно прошедших временах.

— Надо вам сказать, что я была счастлива. На свете не было женщины счастливее меня, — начала она. — Ни одной. Ты слушаешь, Джон Генри? Я имею в виду всех королев, миллионерш и президентских жен, какого бы цвета ни была их кожа. Ты слышишь меня, Фрэнки? Во всем свете не было женщины счастливее Беренис Сэйди Браун.

Она перешла к давней истории о Луди. Все началось в конце октября, почти двадцать лет назад, со встречи Беренис и Луди возле заправочной станции на окраине города. Стояло то время года, когда листья на деревьях желтеют, поля окутывает дымка, а осень одевается в серые и золотые цвета. За рассказом о первой встрече последовал рассказ о венчании в церкви Вознесения в Шугарвилле и о годах, которые они прожили вместе. О домике с кирпичным крыльцом и застекленными окнами на углу Бэроу-стрит. О лисьей горжетке, купленной к Рождеству, и об июньском празднике, когда двадцать восемь гостей — родственников и друзей — угощались жареной рыбой. О тех годах, когда Беренис готовила обеды и шила на машинке костюмы и рубашки для Луди, о том, как им весело жилось вдвоем. О тех девяти месяцах, которые они прожили на севере, в городе Цинциннати, где шел снег. О том, как они вернулись в Шугарвилл, как проходили дни, недели, годы их совместной жизни. Им вдвоем было всегда хорошо, и не сами события, а то, как Беренис рассказывала о них, делало все понятным Ф. Джэсмин.

Беренис говорила плавно: она сразу заявила, что была счастливее королевы. Пока Беренис рассказывала, Ф. Джэсмин все время казалось, что она похожа на королеву, если только бывают королевы с темной кожей, которые сидят за кухонным столом. История ее жизни с Луди вилась, точно золотая нить в руках темнокожей королевы, и к концу рассказа на ее лице всегда появлялось одно и то же выражение: темный глаз смотрел прямо перед собой, плоские ноздри расширялись и вздрагивали, а сомкнутые губы делались печальны и неподвижны. Обычно после ее рассказа все трое какое-то время сидели молча, а потом начинали поспешно что-нибудь делать: играть в карты, сбивать молочный коктейль или просто бесцельно слоняться по кухне. Однако в этот день, когда Беренис кончила, они еще долго сидели молча и не двигались, пока Ф. Джэсмин не спросила:

— А от чего, собственно, умер Луди?

— У него было что-то вроде воспаления легких, — ответила Беренис. — Он умер в ноябре тридцать первого года.

— В том же году и в том же месяце, когда родилась я, — сказала Ф. Джэсмин.

— Такого холодного ноября я сроду не видела. По утрам бывали заморозки, и лужи затягивались льдом. Солнце было бледно-желтое, как зимой. Каждый звук разносился очень далеко, и я помню, как одна собака все выла на закате. Я день и ночь топила камин, и по вечерам, когда я ходила по комнате, моя тень дрожала на стене и двигалась за мной. И все, что я видела, казалось мне знамением.

— Мне кажется, то, что я родилась в год и месяц его смерти, только в другой день, — это тоже знамение, — вставила Ф. Джэсмин.

— И вот наступил четверг. Было около шести часов вечера, примерно как сейчас, но только в ноябре. Помню, я вышла в прихожую и открыла дверь на улицу. В тот год мы жили в доме номер 233 на Принс-стрит. Темнело, и вдалеке выла эта собака. Я вернулась в комнату, легла на кровать к Луди и прижалась лицом к его лицу. Я молила Господа передать Луди мою силу, и еще я молила Господа, чтобы он призвал кого-нибудь другого, но только не Луди. Я лежала и долго молилась, до самой ночи.

— Как? — спросил Джон Генри. Этот вопрос ничего не означал, но он повторил громче, почти взвизгнул: — Как, Беренис?

— В ту ночь он умер, — сказала Беренис. Она говорила резко, будто с ней спорили. — Вот и все, он умер! Луди! Луди Фримен! Луди Максуэлл Фримен умер!

Она замолчала. Они сидели неподвижно. Джон Генри смотрел на Беренис широко раскрытыми глазами. Муха, кружившаяся над его головой, опустилась на левое стекло его очков, медленно проползла по стеклу, по дужке и по правому стеклу. И только когда муха улетела, Джон Генри наконец моргнул и отмахнулся от нее.

— Знаешь что, — нарушила молчание Ф. Джэсмин, — вот дядя Чарлз лежит сейчас мертвый, а я не могу плакать. Я знаю, что должна грустить. Однако мне грустнее, когда думаю не о нем, а о Луди, хотя Луди я в жизни не встречала. А ведь я знала дядю Чарлза с самого рождения, и он был моим кровным родственником. Может быть, это потому, что я родилась так скоро после смерти Луди?

— Может быть, — сказала Беренис.

Ф. Джэсмин казалось, что вот так, не двигаясь и не разговаривая, они могут просидеть до вечера, но вдруг она что-то вспомнила.

— Ты же хотела рассказать нам о чем-то другом, — сказала она, — что послужит нам предостережением.

Беренис с недоумением посмотрела на нее, потом кивнула и сказала: