Не расстанусь с коммунизмом. Мемуары американского историка России - Льюис Г. Сигельбаум
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вторая поразительная вещь в справочнике с точки зрения 2019 года – насколько разнообразны были предметы, которые считались необходимыми: электрическая сковорода и кофейник, штопор, прихватка, посудное полотенце, хороший зубчатый нож, нож для резки овощей, овощечистка, губка, лопатка – и это только кухонные предметы. Для одежды необходимы были утюг, пятновыводитель, веревка для белья и пр. Некоторые советы, как и следовало ожидать, оказались полезными, некоторые – нет. Например, я так и не воспользовался переплетной мастерской «в двух кварталах по улице от большой типографии “Правда”». Также я не пробовал посылать по почте книги, изданные до 1945 года, хотя и попытался взять их с собой на поезд до Хельсинки по истечении десяти месяцев, но их обнаружили и изъяли. Мы часто ходили в магазин «Березка» на Кутузовском проспекте, торгующий в иностранной валюте. Время от времени мы делали покупки в магазине американского посольства и при этом ели там в кафе, и я до сих пор так и слышу, как официантка за стойкой по-русски кричит повару: «Альфредо, один гамбургер, пожалуйста».
Познакомиться с советскими студентами на нашем этаже, шестом в V корпусе, не составляло особого труда, хотя преодолеть какие-то барьеры на фоне взаимных опасений оказалось более сложно. Лара Путселла, жизнерадостная девушка с бесшабашным характером, быстрой скороговоркой щебетавшая по-английски, сумела сломать лед и облегчила нам жизнь не только в университете, но и за его пределами. Благодаря ей мы получили билеты на спектакль Юрия Любимова «Игрок» по Ф. М. Достоевскому в авангардном театре на Таганке. В ее комнате мы слушали записи Владимира Высоцкого с его хриплым голосом, а взамен снабжали ее американскими сигаретами. Я также познакомился с Вадимом Черкасским, математиком, который уже окончил вуз и жил со своей женой Ириной в Марьиной Роще, дурной славы районе в северной части города. Годом раньше Вадим подружился с другим американцем из Оксфорда, Деннисом О’Флаэрти, который дал мне его номер телефона. Вадим до сих пор остается моим хорошим другом.
Мои впечатления о Москве значительно отличаются от того, что Шейла Фицпатрик описывает в своих воспоминаниях. Мои русские друзья, преимущественно мои ровесники, а не люди старшего поколения, не вращались в высоких сферах и не были связаны с либералами или диссидентами. Я никогда не чувствовал себя шпионом, и меня не подозревали в том, что я «шпионю в архивах» или где-либо еще в Советском Союзе[50]. И уж конечно, я не привлек внимание ЦК КПСС. Самая близкая встреча с паранойей, вызванной памятью о чистках 1930-х годов, на которую Шейла часто ссылается, произошла, когда я передал несколько набросков Олега Прокофьева его матери Лине, испанке, вдове отца Олега, композитора Сергея Прокофьева. Мой оксфордский друг Денис, который знал Олега, попросил меня отвезти наброски в Москву и передать их матери Олега. Лина, хотя ей было за семьдесят, показалась мне женщиной выдающейся красоты. Прежде чем мы сели поболтать, она повернула диск телефона, стоявшего на подставке у дивана, и вставила в него зубочистку, чтобы, как она считала, КГБ не смог подслушать наш разговор. Мне такая предосторожность показалась чрезмерной, но я не знал тогда, что она провела несколько лет в ГУЛАГе, очевидно, за попытку отправить деньги своей матери в Испанию во время или сразу после войны.
Я практически не чувствовал, что за мной следят или что я являюсь объектом чьего-то любопытства; большую часть времени, когда я не работал в библиотеке или архивах, я сам был наблюдателем. Через несколько дней после переворота 11 сентября в Чили мы с Линой посмотрели выступление в университете «Инти-Иллимани», очень талантливой группы чилийских народных музыкантов. Я заметил, что довольно много студентов плакали до, во время и после этого яркого представления. Я мог только предполагать, что они возлагали немалые надежды на чилийскую версию социализма и горевали из-за его жестокого подавления. Это опровергает утверждение, которое я встречал позже у многих советологов, что молодое поколение в Советском Союзе стало циничным по отношению к социализму и политике в целом. Я также посещал кинопоказы в университете, некоторые из них произвели на меня сильное впечатление не столько из-за самих фильмов, сколько из-за реакции зрителей. В университете прошел специальный показ документального фильма Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм» (1965). Студенты, которых я видел, явно не пропустили проводимые Роммом пародийноироничные параллели между нацизмом и сталинизмом. На другом фильме, «А зори здесь тихие» (1972), о женщинах-пограничниках в Карелии во время Великой Отечественной войны, многие зрители, как школьники, так и люди постарше, не скрывали слез и даже рыданий. Фильм с тяжелой идеологической нагрузкой, который связал военное время и послевоенные поколения, пользовался успехом, по крайней мере на этом показе.
Однако заметил ли я, что Советский Союз вступил в период «застоя», как теперь общепринято обозначать период 1970-х годов? Ответ – нет, но не без оговорок. Очевидные недостатки, со многими из которых я сталкивался ежедневно, я, как правило, приписывал исторической «отсталости» России, разрушительным последствиям Второй мировой войны и / или результатам холодной войны. В то же время, как мне показалось, вызывало опасение отсутствие признаков идеологического рвения среди русских друзей и знакомых, их безразличие ко всему, что не связано непосредственно с их жизнью. Как я писал Иву Шарби в мае 1974 года, незадолго до отъезда из СССР:
Большая часть из того, что мы на Западе знаем о Советском Союзе – состав Политбюро, репрессии против интеллигенции, достижения космонавтики, умелая дипломатия, превосходный балет, – все это не имеет совершенно никакого отношения к людям здесь, жизнь которых трудна и становится лишь немного лучше.
«Должен признать, что я разочарован», – добавил я. Неудивительно, что статья Джона Бушнелла «Новый советский человек становится пессимистом», в которой использованы заметки, сделанные им во время работы переводчиком в издательстве «Прогресс» в Москве в том же году, нашла во мне живой отклик, когда я прочитал ее в начале 1980-х годов. До сих пор она кажется мне одной из лучших оценок периода позднего социализма в СССР [Bushnell 1980]п.
Как и другие историки в программе обмена, я намеревался заняться архивными изысканиями, и в
