Пока ненависть не разлучила нас - Тьерри Коэн

Поначалу евреи с мусульманами продолжали жить вместе, встречались по утрам на улице, ходили друг к другу в гости, дружили, как привыкли на родине, держались вместе, дорожа поддержкой друг друга среди чужаков. Евреи и арабы держались друг за друга, чувствуя свое родство в общем неблагополучии. Ощущение чужеродности, трудности приживания к непривычным условиям сближали их. На поверхностный взгляд, жизнь текла без особых сложностей. В домах привычно пахло пловом с пряностями, слышались смех и гортанная речь. По вечерам в пятницу мужчины собирались у подъездов, желая потолковать, посмеяться, поиграть в карты. Но на деле все было не так-то просто.

Для евреев квартал Оливье-де-Серр был всего-навсего пересадочной станцией. Шлюзом. Перевалочным пунктом. Лагерем, раскинутым перед тем, как идти на приступ Франции. Они задерживались здесь на несколько месяцев, боясь упустить свой шанс встроиться в новую жизнь. Не желая застрять навсегда в гетто, в плену традиций, утратив возможность стать настоящими французами.

Мои родители никак не могли понять, почему их друзья, алжирские евреи, так ядовито говорят об арабах. Но в споры никогда не вступали. «Это их дело. У них все по-своему», – как-то сказал папа. Сами они чувствовали себя марокканцами, у них увлажнялись глаза, когда на экране или в газетах появлялся Хасан II, когда они могли поговорить с земляком, какой бы веры он ни был.

Злоба наших единоверцев алжирцев по отношению к арабам и нелюбовь к ним арабов были едкой кислотой, что подспудно текла и разъедала сердца. Алжирская война не кончилась, она все еще требовала жертв.

– Знаешь, на что это все похоже? – спросил как-то отец у своего приятеля. – На болото. Люди надеются из него выбраться, шагая по головам тех, кого винят в своей беде. Французы, недовольные поражением, топят пье-нуаров, пье-нуары – евреев и арабов. Евреи топчут алжирцев, арабы – харки. Результат? Утонут все.

– А мы тоже топим арабов? – решился я спросить.

Меня так волновала эта тема, что я нарушил непререкаемое правило, установленное отцом: никогда не вмешиваться в разговоры взрослых. Я ждал выговора, но, к моему удивлению, отец посмотрел на меня с любопытством.

– Мы? Мы марокканцы. У нас нет никаких причин злобиться против мусульман нашей страны. А вот здесь нам сложнее.

– Почему сложнее?

– Здесь мы связаны с общиной, а значит, должны быть согласны с другими евреями, хотя у нас могут быть иные взгляды и представления. На протяжении долгих веков мы жили с арабами в дружбе и в конце концов стали на них похожи. По сути, евреи Марокко, Алжира и Туниса отличаются друг от друга так же, как отличаются мусульмане этих стран. Я уверен, что различий между сефардами и ашкеназами[22] гораздо больше, чем между евреями и мусульманами.

Как же сложно быть евреем! Марокканским евреем. Иудеем-французом, родом из Марокко!

С кем я должен дружить? Кого любить? Кого поддерживать? Кто для меня друзья? Кто враги?

Для ребенка очень важно понять, кто он такой, познакомиться с общим для всего его клана прошлым, сжиться с укладом, узнать взгляды друзей и врагов. А что делать мне? Настоящее сближает меня с марокканцами, далекое прошлое – с евреями. А что касается уклада – религия диктует мне одни законы, обычаи – другие.

А будущее сулит еще и не такие разлады.

Мунир

– Мы скоро переезжаем, – сообщил мне Рафаэль, когда мы сидели, пытаясь отдышаться и прийти в себя после футбольного матча.

Такого я не ждал, новость здорово меня поразила, но я постарался не показать виду.

– И вы тоже? – протянул я. – Все евреи снимаются.

– Двинем дальше. Поближе к небоскребам.

– Как все.

Рафаэль уловил в моем голосе нотку раздражения. С отъездом евреев квартал у нас здорово изменился, атмосфера стала совсем другой. Евреи покинули Марокко и увезли с собой частичку истории страны, теперь они снова нас оставляли, Рафаэль увозил от меня частичку настоящего.

– Будешь ходить в другую школу?

– Наверное.

Я покачал головой, как делают взрослые, покоряясь фатальной неизбежности. Мне было тяжело. Я искоса взглянул на своего друга и понял, что и ему тоже не по себе. Мне стало легче и грустнее одновременно.

– Папа сказал, что евреи и арабы не могут больше жить вместе. Алжирцы к нам очень недоброжелательны.

– Но мы же не алжирцы, – отозвался я с излишней, наверное, поспешностью.

– Папа тоже так говорит, но здесь у нас не так много марокканцев.

Мы примолкли, совсем не так, как, когда не нуждаясь в словах, наслаждались наработанным день за днем пониманием и дружеским согласием. Теперешнее молчание угнетало нас, свидетельствуя о скованности, мешавшей обсудить множество мучительных вопросов. До этой минуты мы были одно, а теперь, похоже, обнаружили, что мы разные. И наше молчание подтверждало, что мы отдаляемся друг от друга, жестоко и неотвратимо.

– Я буду приходить к тебе. Будем видеться, – заговорил Рафаэль. – И ты ко мне тоже.

– Ага.

Почему бы нет? Но я знал: этого не будет.

– Когда переезжаете?

– В июле.

Впереди у нас было еще несколько месяцев, и это меня утешило.

– Ну ладно, я пошел, – сказал я.

– Уже?

– Дела, понимаешь?

– Ну да, у меня тоже.

Мы разошлись. Пошли каждый к своему дому.

– Что это с тобой? – спросила мама, глядя, как я яростно намазываю хлеб нутеллой.

– Ничего.

– Сыночек! Я тебя родила, я тебя кормила, я тебя растила. Я знаю, когда тебе хорошо и когда плохо.

Мне не хотелось с ней откровенничать. Жаловаться маме? Все же как-то стыдно. Но на сердце было так тяжело, что я не мог не ответить.

– Семья Рафаэля переезжает.

– Вот оно что. Значит, и они тоже, – вздохнула мама.

– Он сказал, что из-за алжирцев. Евреи с ними не ладят.

Мама снова вздохнула и соединила ладони в знак покорности.

– Не стоит говорить плохое про алжирцев, они такие же мусульмане, как мы, – наконец сказала она. – И большинство из них ни в чем дурном не замечены.

– Они действительно такие же, как мы?

– Мы отличаемся культурой, взглядами, но у нас одна религия.

– Что значит культура, взгляды? Папа тоже говорит, что мы разные.

Мама покачала головой, сомневаясь, имеет ли право вести со мной такие разговоры, но потом все с той же покорностью воздела руки к небу.

– Нас растили по-разному. В Марокко правит король, там есть города, школы, разные учреждения, есть артисты. Это богатая страна. Большинство алжирцев, приехавших во Францию, жили в глухих углах. У них не было короля. Они жили племенами, и у каждого был свой вождь. Они ютились в лачугах, и кое-кто ел прямо с земли, как, бывает, едят и у нас в деревне. И к тому же алжирцы вспыльчивые, задиристые.

– Но они позволили хозяйничать у себя французам. Взбунтовались и выкинули их вон.

– Да. Это так. Они воины.

– А тунисцы?

– Они немного не в себе, всегда смеются, но, в целом, ничего, симпатичные.

– Мусульмане все заодно?

Брови мамы взлетели вверх.

– Да-да, конечно.

Двойное «да» означало «нет» или, скорее, «не совсем». И тон ее говорил о том же.

– И евреи заодно.

Я высказал свое утверждение без большой уверенности, скорее как вопрос.

– Да, это так. Нам бы тоже так надо.

– Мальчишки постоянно смеются друг над другом. Даже алжирцы между собой тоже насмехаются. Из-за того что из разных мест. Кто-то из Алжира, кто-то из Константины, кто-то из деревни.

– Они еще маленькие.

– А их родители не насмехаются?

– Нет. Нет.

Значит, «да».

– Мы арабы или мусульмане?

– Мы мусульмане. Но здесь все называют нас арабами. Так что выходит, что это одно и то же.

– Мне Рафаэль ближе, чем… Чем мусульмане.

– Конечно, он же из Марокко.

– Но он же еврей.

– В Марокко человек прежде всего марокканец, а потом уж кто как захочет.

– А мы тоже переедем?

– Ай-ва, сынок! Вот этого я не знаю, – отозвалась мама и хлопнула себя по бедрам, давая мне понять, что я ей уже поднадоел. – Такие вещи решает отец. Мне нравится наш квартал, но квартира тесновата. Может, и переедем. Там видно будет.

Сколько раз я уже думал, что был бы куда счастливее в Марокко. Там мне не пришлось бы ломать голову, кто я, с кем я. Был бы марокканцем, мусульманином и точка. Мне бы этого хватило.

Жизнь между тем у нас в квартале шла своим чередом. Сулила надежды. Грозила безнадежностью. Мальчишки играли на мостовых и на пустырях в футбол, женщины рассказывали друг другу о том, как жили у себя в деревне, что стряпали, говорили о мужьях и детях, мужчины толковали о работе и скачках, открыв для себя это удовольствие. Одни, желая занять место повыше, рассказывали, как успешны они на работе, какие хорошие у них заработки, какие у семьи связи. Другие искали сердечного тепла среди соплеменников, чтобы хоть ненадолго забыть о своем неуюте, об унижениях и неудобствах жизни в чужой стране. Для отцов семейства счастливое будущее детей служило оправданием их теперешнего невыгодного положения, на которое эти гордые мужчины променяли свое прошлое.