Любовь гика - Кэтрин Данн

– Никто и не ждет, чтобы ты приносила в семью столько же денег, сколько приношу я.

Я покачала головой. Конечно, нет. Это было бы просто смешно.

– И даже, – Арти поджал губы, – сколько приносят близняшки.

Я опустила голову и вздохнула, дрожа всем своим маленьким, никчемным тельцем.

– Ты не виновата, что родилась такой обыкновенной, – продолжил Арти. – Папа взял всю вину на себя.

Он на мгновение замолчал, и я поняла, что он смотрит на меня. Я почувствовала его взгляд на своем горбе.

Я все же расплакалась. Арти этого не замечал. Он указал мне на разницу. Когда я работала зазывалой на его представлениях, билетов продавалось значительно меньше (от 15 до 50 процентов), чем в те дни, когда зазывалой был Ал. Мы оба знали, что Ал доверял мне зазывать публику, только когда мы делали быстрые промежуточные остановки в захолустных, полупустых городках, где люди вообще не спешили расставаться с деньгами ради увеселений, предлагаемых бродячим цирком. И все же в колкостях Арти была некая страшная правда. Указание на мою непростительную вину, хотя Арти и врал мне, будто я ни в чем не виновата.

Потом он грозил мне «заведением», куда меня обязательно отдадут, если я не стану работать над собой.

– Какими бы добрыми и великодушными ни были папа и Лил, у них просто не останется выбора, – говорил он.

Его понимание и сочувствие изливались на меня потоком бритвенных лезвий. Когда Арти описывал «заведение», для меня это было страшнее смерти и змей. Заведение представляло собой нечто среднее между сиротским приютом и скотобойней. И что хуже всего: им управляли только нормальные. Само это слово пугало меня до дрожи. Я плакала, умоляла, и он снисходительно говорил, что, пожалуй, мне можно дать еще один шанс.

– Нам вовсе незачем оставлять новых детей, – рассуждал Арти. – Иногда мы их отдаем, иногда они не выживают. – Он впал в свое едкое, поучающее настроение и постоянно поглядывал на меня, выворачивая шею, пока я толкала его коляску сквозь серый рассвет к трейлеру дрессировщицы собак. – Ты не знаешь о тех, кто были до тебя. О тех, кто умерли. Папа с мамой о них не рассказывают, но я помню.

– Я помогаю маме в Яслях, – пробурчала я, со всей силы толкая коляску, буксовавшую в опилках.

Арти фыркнул и покачал головой:

– До меня было трое, потом двое – до близнецов. И еще один – до тебя. Поэтому папа и разрешил ей оставить тебя. Она же только что потеряла ребенка. И очень расстроилась. Если бы он выжил, ты бы тут не осталась. Но она так горюет, когда теряет детей, и папе больно на это смотреть.

Арти пытался уязвить меня, довести до слез, но сейчас меня это не задевало. Я была счастлива, что он со мной разговаривает. В последнее время Арти был мрачным и раздраженным. Он давал представления, ел, спал, читал книги и почти ни с кем не разговаривал, разве что охмурял маму с папой, когда ему было от них что-то нужно.

– А кто был до меня?

Арти закатил глаза.

– Леона, – произнес он, понизив голос. И не просто сказал, а почти простонал, пристально наблюдая за мной.

Я наклонила голову и толкнула коляску вперед. Леона с ее крокодильим хвостом, безусловно, являлась бы гвоздем программы. У нее был бы свой собственный отдельный шатер и афиши, отпечатанные золотой и серебряной краской, светящейся в темноте. Арти задумчиво продолжил:

– Папа возлагал на Леону большие надежды. Хотел выставлять ее в стеклянном аквариуме. Считал, что она останется лысой, но если бы у нее начали расти волосы, то их можно было бы удалять. Он даже подумывал о том, чтобы мы с ней выступали вместе. Вроде как головастики. Разные стадии головастиков.

Он говорил об этом легко, даже весело. Я прекратила толкать коляску и обошла ее, чтобы заглянуть в лицо Арти. Он кивал и моргал, изображая тоску по бедняжке Леоне.

– Тебя, наверное, это пугало, Арти, – усмехнулась я.

Он медленно растянул губы в улыбке. Его гладкий лоб сморщился, брови выгнулись в точности как у папы.

– Бедняжка Леона. Она просто заснула однажды ночью и не проснулась. Мама чуть с ума не сошла, когда нашла ее утром.

Круглая широкая голова Арти исполняла свой танец со змеями, качаясь на шее в притворной скорби, и туго натянутая кожа у него на лице вдруг расслабилась, и я смотрела на него и любила до боли эти тени под острыми скулами, эти широкие пухлые губы.

И мне было страшно. Арти это заметил, прочитал у меня на лице и быстро вернулся к своему образу погонщика с кнутом.

– Вперед, Дживс! – рявкнул он. – К собакам!

Я вновь принялась толкать вязнущую в опилках коляску, крепко стискивая ягодицы, чтобы не испачкать трусы.

– Можно мы с Арти погуляем с Соплей? – спросила я.

Из двери фургона ощутимо несло псиной. Видимо, это был перегар миссис Минути. Она тяжело сглотнула и попыталась сфокусировать похмельный взгляд. В ее коротких, торчавших дыбом волосах застрял кусок вчерашнего ужина. Она оттянула ворот ночной рубашки и тихо рыгнула.

– Можно, – кивнула миссис Минути.

Она не стала ворчать, что мы заявились так рано и Сопля – ее лучший пудель. Мы были детьми ее босса, а найти новую дрессировщицу собак не составит труда. Миссис Минути исчезла в глубинах фургона. Арти напряженно смотрел в открытую дверь. Сопля появился в дверном проеме и спрыгнул на землю. Его длинный поводок тянулся к трясущейся руке дрессировщицы. Она вручила мне поводок и велела следить, чтобы пес не бродил сам по себе.

Я привязала поводок к задней стойке коляски Арти и повезла его на пятачок голой земли, располагавшийся за киосками. Сопля бежал вприпрыжку, обнюхивая все, что попадалось ему по пути. За две минуты он десять раз поднял лапу. Когда мы добрались до места, пес слегка упокоился.

– Будь рядом, но не мешай, – велел мне Арти.

Я села на землю и стала смотреть. Арти подозвал Соплю, и глупый пудель подбежал к нему, положил лапу на коляску, навострил уши и завилял помпоном на кончике тощего хвостика.

Арти не говорил мне, что он задумал.

– Арти – укротитель диких зверей, – усмехнулась я себе.

Цирковой лагерь уже потихонечку просыпался. Тут и там хлопали двери фургонов. Раздавались редкие голоса. Механик завел мотор карусели, дал ему потрещать и отключиться.

Арти смотрел прямо в глаза Сопле. Пудель, послушный и готовый услужить, сидел прямо перед ним, наблюдая за его лицом. Арти не моргая смотрел на пса сосредоточенным взглядом, но его лицо было непроницаемо-гладким, словно во сне. Поначалу Сопля радовался, как дурак: доверительно бил хвостом по земле, вертел ушами, улыбался, вывалив язык. Но постепенно пес утратил уверенность, убрал язык и закрыл пасть, вопросительно наклонив уши к Арти. Хвост нервно забился. Потом Сопля вытянул морду вперед, тревожно нюхая воздух, издал тоненький жалобный визг и заерзал задницей по земле. Арти сидел неподвижно, слегка подавшись вперед и скрестив плавники на груди. Пудель не осмелился отвести взгляд от Арти, но принялся беспокойно облизывать нос, встал на секунду, снова сел, подобрав под себя хвост и прижав уши к голове. Затем он заскулил, опустил голову и упал на бок, взвизгнув, словно его пнули.

Арти резко откинулся на спинку кресла-коляски. Он глубоко дышал, закрыв глаза. Сопля попятился и натянул поводок, стараясь выскользнуть из ошейника. Арти выпрямился, открыл глаза и огляделся в поисках пса.

– Сопля! Ко мне! – велел он.

Пес рванулся с поводка и взвился в воздух. Он упал на спину и остался лежать пузом кверху, тихо подвывая. Арти рассмеялся себе под нос и сказал, что можно вести Соплю обратно.

– На почтеннейшей публике тоже можно тренировать мысленный посыл ненависти, – добавил он.

Арти никогда не злословил о Цыпе в открытую. Столь очевидная неприязнь сразу насторожила бы папу с мамой. Но я знала. Я общалась с Арти больше всех. Я проводила с ним много времени и много времени – в мыслях о нем. Я любила его.

Втайне я думала, что мама с папой любят Арти, лишь потому что совершенно его не знают. Ифи любила его, потому что он так хотел, и она не могла ему сопротивляться. Элли знала Арти и ни капельки не любила. Она боялась его и ненавидела, поскольку сумела разглядеть его истинную сущность. Я была единственной, кто знал его темные стороны, его горькую злобу и едкую зависть, его болезненные устремления, и все равно продолжала его любить. Также я знала, какой Арти ранимый и хрупкий. Его не волновало, знаю я или нет. Не волновало, люблю я его или нет. Он понимал, что я буду самозабвенно служить ему, даже если он очень сильно меня обидит. Я не была для него соперницей. Не выступала с собственной программой. Я зазывала толпу к нему, а не к себе.

Мне поручили присмотреть за Цыпой. Он спал на маминой кровати, и мне надо было дождаться, когда он проснется, поменять ему пеленку, дать яблочный сок и поиграть с ним, пока мама не закончит урок фортепьяно с близняшками.

Но погода была замечательная, окна распахнуты настежь, и рыжеволосые девчонки болтали снаружи, неподалеку от нашего фургона. Я слышала их смех. Они лежали на одеялах, расстеленных на траве, пили газировку и мазались маслом для загара. Ветерок доносил запах кокоса и ланолина.