Утраченные смыслы сакральных текстов. Библия, Коран, Веды, Пураны, Талмуд, Каббала - Карен Армстронг

Вед[236]. Праджапати описан здесь как первый риши: он «увидел» ведические гимны, стихотворные размеры и ритуалы[237], а затем их исполнил – читая ведические гимны, как хотр, исполняя песнопения, как удгатр, произнося священные формулы, как адварью[238] – так что теперь, когда эти мантры поют жрецы, они поддерживают расколотый мир Праджапати и продлевают его существование[239].

К IX в. до н. э. «слово прозрения» (мантра), усмиряющее тревогу ариев на празднике Нового года, приобрело творческую силу, подобно трем священным словам Праджапати, никак не связанную с его значением. Его просто требовалось громко и правильно произнести. Источником его мощи была рта, священная сила, стабилизирующая вселенную[240]. Мантре трудно дать определение. Для голландского ученого Яна Гонды мантра – общее название для последовательности слов, за которыми «предполагается магическая, религиозная или духовная действенность, [и] которые произносят, бормочут или поют исполнители ведического ритуала»[241]. Мантра не имеет никакого отношения к молитве, в которой человеческий язык используется для выражения трансцендентных понятий, и ничего общего с сюжетами писаний, персонифицирующих божественное. Мантра безлична, практична и – для современных умов – безнадежно иррациональна[242]. Индолог Фриц Штааль писал, что мантры по самой своей сути не имеют смысла, как и три слова, произнесенные Праджапати – бху, бхува и сва. Подобно трансу, экстазу или лепету младенца, они представляют собой возвращение к доязыковому состоянию[243].

На современном Западе каждое слово увязано с какой-либо объективной реальностью; но в Индии язык переживался как самостоятельное событие. Его цель – не что-то называть, а скорее что-то совершать: а именно – преображать нас[244]. Пока мы не постараемся это понять и принять, наше понимание писания останется неполным[245]. Немецкий ученый Ян Ассман цитирует сирийского философа Ямвлиха (ок. 250–338 гг. н. э.), который объяснял, что магические слова, используемые египетскими жрецами, лишь кажутся нам бессмысленными, поскольку мы забыли их значение. Но боги по-прежнему их понимают; так что, говоря на этом языке, жрец возвышается до божественного уровня. Итак, священная речь обладает преображающей силой независимо от ее значения; мы преображаемся, когда слышим ее или произносим[246].

В Индии повторение мантр используется, чтобы перейти от словесного, аналитического левополушарного мышления к более глубокой и интуитивной форме сознания. Медитирующий сидит в удобной позе, выпрямив спину и закрыв глаза, и повторяет мантру, которую дал ему наставник. Значение слов неважно: мантра символична и указывает на нечто вне себя. Скорее, физические вибрации от повторения мантры своей монотонностью убаюкивают и останавливают рациональную деятельность мозга. Чересчур заинтересовавшись значением мантры, практикующий может захотеть остаться в «дискурсивном» левом полушарии; но, если монотонность берет верх, переключение на более интуитивное правополушарное восприятие может подарить ему глубокие прозрения[247].

Гонда указывает, что для Индии в принципе нет разницы между опытом первых великих риши, которые «слышали» и «видели» священную Речь, и опытом современного слушателя и исполнителя, поскольку словесные формулы, произносимые в нужном ритме, сами по себе являются «носителями силы» и дают нам информацию не о дэвах, но о «сущности богов»[248]. Они соответствуют тому, что христиане называют таинством, воплощающим священное физически и материально[249]. Можно представлять себе мантру как звуковой храм[250]. Священное место, закрытое от всего постороннего – это зона контакта с божественным, которое в этой святости окружает и объемлет нас. Таким же образом окружает нас, звучит и отдается во всем нашем существе мощный звук. Во всеобъемлющих звуках оркестровой симфонии мы ощущаем, как близость трансцендентного волнует нас физически и эмоционально – и на несколько мгновений поднимает над самими собой.

Но созерцание и достижение трансцендентных прозрений всегда должно приводить к благочестивым действиям. В Древней Индии под этим понималось совершение ритуала. В мифической истории Праджапати боги были призваны вновь собрать воедино Брахмана – все сущее[251]. А наш мир нуждается в каждодневном исцелении при помощи ведического ритуала жертвоприношения, воспроизводящего это событие:

Тот же Праджапати, что был разбит на этом самом огне, ныне возводится [на алтаре]. Тот пустой горшок, что стоит сейчас на нем, прежде чем будет убран, подобен Праджапати, лежавшему в бессилии… Он [жрец] согревает [пустой горшок] на огне подобно тому, как боги когда-то согрели [Праджапати][252].

В месте жертвоприношения воспроизводится тело Праджапати: «[Алтарь] шириной своей да будет подобен распростертым рукам… ибо это размер человека, и таков он должен быть»[253]. Две лопаты для жертвоприношения символизируют руки, два горшка с молоком – уши, два слитка золота – глаза. Другие ритуальные предметы заменяют бока, тестикулы, ягодицы, бедра и пенис[254]. Утром и вечером жрец трением палочек разжигает огонь, чтобы накормить Праджапати: «И эти действия необходимо производить весь год… если не хочет он увидеть отца нашего Праджапати разорванным на части»[255]. Арийцы сознательно культивировали ощущение хрупкости и священности космоса. С миром нельзя обращаться как попало: его необходимо почитать и каждый день заново спасать от гибели[256].

Ритуально воспроизводимый миф о Праджапати обострял в умах его участников восприятие взаимосвязанности, даже глубинной тождественности божественного, человеческого и природного миров:

Всякий огонь здесь, в этом мире – его внутреннее дыхание; атмосфера – его тело; то, что дует здесь – быть может, дыхание его жизни. Небеса – глава его, солнце и луна – его очи… Таково прочное основание, поставленное богами даже до сего дня и во веки веков[257].

Алтарь имел форму птицы, способной взлететь в небесную страну, связывая воедино разрозненные части вселенной, подобно тому как возносились на небеса во время священнодействия человеческие песнопения. «Брахманы» обещали, что, правильно совершая ритуальные «действия» (карма) в течение жизни, человек обеспечит себе после смерти место в мире богов. Однако с годами люди все больше в этом сомневались. Обращаясь к этим страхам, ритуалисты начали исследовать свой внутренний мир и создавать новые писания.

3. Китай: первенство ритуала

К концу III тысячелетия до н. э. в долине нижней части реки Янцзы сложилась цивилизация. Археологических следов она по себе не оставила, но предания называют ее царством династии Ся (ок. 2207–1600 гг. до н. э.). Первое исторически известное китайское государство основали Шан, племя охотников и скотоводов из Северного Ирана, около 1600 г. до н. э. захватившие господство над Великой Равниной между долиной реки Хуайхэ и современным Шаньдуном[258]. Шан создали типичную сельскохозяйственную экономику, субсидируемую охотой и грабежами. Их царство состояло из множества небольших городов: каждым правил член царской семьи, и каждый был призван в миниатюре воспроизводить вселенную – стены городов были тщательно ориентированы на четыре стороны света. Здесь, как и в Индии, мы встречаем желание соотнести человеческую