Журнал "Вокруг Света" №2 за 1999 год - Вокруг Света

Дело в том, дорогой читатель, что в этом году я в основном кормил себя удочкой, так как смазка в моих локтях последние годы стала быстро иссякать, и я уже не мог бесконечно бросать спиннинг. Поступал следующим образом: что бы ни делал — варил ли обед, чинил прохудившееся платье, писал или читал книги Аксакова или Карамзина, собирал топливо для костра — все время посматривал на поплавок. И если он скрывался под водою, извлекал из Кармяной одну или две рыбки. Разведи пальцы одной руки, и ты поймешь, что крохотной плотвицы на две тарелки ухи надо было поймать дюжину. А что делать с боровиками — вам известно. Про грузди же хочу сказать, что в этот раз я их не только солил в ямке с пленочной основой, чтобы рассол не протекал, но и стал их добавлять в перловый навар. Суп получался хрустящий, крепкий, а редких червячков я снимал вместе с пеной ложкой. А попозже уже привык к ним и не снимал. Но вот грузди кончились, и я тогда использовал пленочную емкость для тех же червей, их, под моим неусыпным надзором, становилось все больше и больше. Дошло даже до того, что они стали выползать из ямы на просторы — пришлось края резервации пересыпать солью. Но они все равно упрямо выползали по телам своих товарищей. И думаю, постепенно заселят эту местность. Ведь они, как вороны, подорожники, крысы обитают в больших количествах при людях. Так что если будете жить на Кармяной после меня, можете червей с собою не брать.

Еще, так как лили бесконечные, но незлые в те дни дожди, стал ладить обогрев в палатке. Можете недалеко от Быстрицкого мыса увидеть мой привал с расчищенной от сушняка поляной и там взять для постройки жилища оставленные трубы из связанных между собою проволокой консервных банок. Одна труба прокладывалась, как каны у корейцев, — под днищем палатки с топкой на улице, вторая, растянутая тремя веревками, чтоб не упала, торчала с другого бока брезентового жилья, а потому угореть в нем было невозможно. И вы не представляете, какое наслаждение было после дневных трудов праведных забраться на ночь в палатку и спать, нежась, на мягкой от жары земле. Мягче, чем на голых кирпичах русской печки, — это я вам уж точно говорю. Ты сладко спишь, обняв руками свой кусочек земного шара, чтоб утром с восходом солнца, покормив червей, вновь закинуть двухкрючковую удочку.

И день, и два, и три никто не тревожил меня на Кармяной — такое укромное место подарила судьба... Только сквозная тишина стояла вокруг жилья, но едва делалось тоскливо без людей, как некто дергал за пусковой шнур мотора «Вихрь», и вот уже трое парней мчатся к моей стоянке, а у меня как раз поспевает крепкий чаек. Любопытно в глубинах Мстинской поймы узнать, что делается на материке (я плаваю по ней без радио, без часов), кто у нас президент нынче и есть ли еще в России краснодарский чай. Мужики жалеют меня, оставляют на прощание две банки французского паштета и разной домашней снеди. Я ответно дарю им инструкцию по изготовлению вечных лампочек и пару диодов к ней, с помощью которых можно увеличить яйценоскость кур вдвое; они не хотят оставаться в долгу и рассказывают мне про тайный от других вагончик, спрятанный в дебрях Быстрицы-реки. Но предупреждают меня, что вагончик с секретом, со странностями, если ты ему не понравился, то он может тебе отомстить.

Я не придал этому значения. За время жития в советской системе я оформился законченным атеистом, поэтому не верю ни в черта, ни в Бога, ну, может быть, немного стал последние годы к нему прислушиваться. На другой день пешком иду в те края и нахожу вагон. А потом перегоняю до нового жилья свой челнок. Удивленный читатель может спросить: чегой-то Костров говорил об упрощении жизни, о пещерах, об уютном палаточном житии и вдруг, нате вам, сразу же согласился поменять свои идеи на тарелку похлебки. Когда я вошел в вагончик, то сердце у меня радостно забилось: стол был завален объедками хлебных корок, кусками сала, две банки с сахарным песком стояли на полках, а в углу «квартиры» громоздилась вперемежку с непроросшими луковицами целая гора проросшей картошки. Ну и что? Я тут же растопил оборудованную из половины бочки печку, задымив помещение. Ликвидировал гнездо огромных ос, бросив их с помощью шляпы в огонь, сварил на свиных шкварках картофельный суп, наносил воды, наколол дров. И только после этого провалился в сенцах вместе с прогнившим полом на мою недавно обласканную землю. А потом три дня ползал на коленях, приспособив под калеченную левую ногу алюминиевый ящик из-под рукописей и книг. Позже на двух палках стал выползать на улицу...

А главное, около месяца никто не посещал меня, и было время подумать о бренности земного существования на этой бездорожной части региона.

Я полеживал на откидном топчане, слушал, как стучали в окно носиками пичужки-зеленушки. Окна вагончика до моего прихода кто-то оставил открытыми, птахи на полке под осиным гнездом свили себе гнездо и мирно уживались до меня с гудящим роем. Я читал Аксакова, Ветхий завет, иногда допрыгивал на одной ноге до стола, чтобы поместить в записную книжку полюбившиеся мне цитаты. А ночью слушал ночь.

Тогда вагончик оживал: тяжело вздыхал, железная двойная обшивка, капустными листьями свисающая с его стен, остывая, стонала. Кто-то (может, сороки, а может, какие-нибудь полтергейстовые барабашки) барабанил в дверь, я ее на ночь подпирал жердиной. Наблюдающим за всякими странными явлениями, изучающим их предлагаю пожить со мною в будущем на Быстрице, а можно и самостоятельно, без меня. В вагончике мне казалось порою, что кто-то из прошлого, из покойников, ненавязчиво следит за мною, как бы охраняет меня от врагов, что мне не надо думать, что кто-то другой мыслит за меня. Позже кое-что прояснится, но не до конца, а пока я выставил на кочерге ведро (так сказать, надейся на Бога, а сам не плошай) и, дергая изнутри жилья за веревку, старался колоколом громкого боя привлечь к моим проблемам хоть какое-нибудь живое существо-Уже позже, в Новгороде, узнаю, что за Наволоком, на озере Ямно поселился некий монах, построил часовню и целыми днями звонил в колокол, а потом умолк, и это, наверное, к беде.

...Никто не приходил, и я начал впадать в некий полулетаргический сон: проснешься на миг, чтоб пожевать поджаренную на плите лепешку, составленную из намоченных корок и остатков геркулеса, глотнешь водицы и снова впадаешь в прострацию, снова полудремлешь, полудумаешь о нужности царя природы на этой земле или, пока не погасла заря, читаешь «Жизнь в лесу» Генри Торо: «В глубины духа взор свой обрати. Нехоженные там найдешь пути». Порою даже казалось, что я проживаю не в фанерной будке современности, а в качестве безмозглого микроба внутри какого-то живого существа.

И вот однажды под вечер, когда страшная черная туча затянула все небо и сделалось темно, как в полночь, загрохотало так, словно произошел какой-то атомный взрыв, в слившемся сверкании нескольких молний я увидел сидящую на пне женщину в белом.

Я ничуть не испугался, как бывало при подобных случаях в прошлые годы (вероятно, и возраст, и привычки действовали), не удивился, а сказал себе, что это, может быть, сова. После весенних палов погибли все дикие бабочки (кроме деревенских капустниц), не вылетала метельная поденка, не стрекотали кузнечики, не скрипел дергач, утки, согнанные со своих гнезд, не дали потомства, но вот совы, гнездящиеся на деревьях попарно, и, вероятно, вместе с ними привидения, выжили и теперь повсюду, изнемогая от голода, на бреющих полетах высматривали на бесперспективных на время лугах мышей. А те, спасаясь от пожаров, их покинули: перекочевали в сохранившие девственность, необгоревшие кулисы лесов вдоль рек и озер поймы.

Еще, когда я впервые поднялся в вагончик, меня неприятно поразило множество рыжеватых полевых мышек, шмыгающих бесшумно по полу. Потом я к ним привык — они не приватизировали объедки на столешнице, а только пользовались, согласно своему менталитету, нижним этажом. Но что интересно, когда я перестал на них замахиваться веником, они уже начали кататься шариками и по топчану, подбирая крошки прямо около меня. Правда, ночью по мне не бегали, не вили в спальном мешке гнезд— до этого так и не дошло...

И вот все это объяснив себе под скрежет передвигаемых Ильей-пророком надо мною небесных комодов, я преспокойно уснул.

Проснулся от какой-то странной тишины. Кругом не грохотало, не гремело, дом не вздыхал, как он обычно это делал по ночам, по его крыше не бегали маленькие детки-вагонетки и, главное, никто больше не стучался мне в душу, в двери, в сердце. Я глянул в окно: дождь перестал, но теперь уже на другом раздвоенном пне (на нем я приспособился готовить обеды) стояла на задних лапах, в человеческий рост, главная голографическая мышь нашего вагончика (белая мышь, мышь-альбинос, когда она появилась на полу, все другие мышата исчезли). Глаза ее в кромешной тьме строго смотрели на меня двумя стоп-фарами, потом она тонким дребезжащим, но удивительно приятным ностальгическим голоском запела. И я, как и в давние дни, руки по швам, правда, на одной ноге, стал ей подтягивать. Но только мы с ней допели «Разрушим все до основания», она, как недолгая радуга на небе, стала бледнеть, бледнеть и вскоре растворилась, утонула а струящейся темноте.