Тышлер: Непослушный взрослый - Вера Чайковская

Письмо Татоши он предваряет своей запиской, уверяя «Тамусю», что все написанное Татошей правда (письма еще нет в природе), а заканчивает какими-то дикими, ликующими возгласами: «Что-то будет! Что-то будет! Ай Ай Ай!!!!» И дальше в полном экстазе: «Но все же мне хорошо и как-то радостно на душе. — Ура!!!»

Столь сильная реакция связана, очевидно, с известием о ребенке. Он ребенка хотел, еще в ноябре 1930 года писал Татоше: «Объективно мне ребенок нужен», где «нужен» подчеркнуто. С Настей у него детей не было и, кажется, не предвиделось — в 1930 году ей 42 года. У Беллы — дочери Тышлера, есть рассказ, что в это же время, что и Татоша, Настя ожидала ребенка, но, узнав о сопернице, избавилась от него. Верится с трудом. Скорее всего «апокриф».

Татошино письмо Тамаре написано совершенно в другом ключе, чем записка Тышлера, — это горестный рассказ о том, как все неправильно обернулось, хотя начиналось так хорошо. Ее интерпретация событий: Саша остался с Настей из-за своего мягкого характера, принеся себя в жертву. А она заболела нервным расстройством, не может работать. Саша приходит ухаживать за ней. К Насте она, конечно, не ревнует. У нее к ней только жалость. Тут же тонкая лесть Тамаре: «Если Вы обладаете таким же тышлеровским обаянием и мягкостью, как он, то я заранее, не видя Вас, буду любить Вас…»

По-видимому, ответа она не получила. Еще бы, Тамара — подруга Насти! Но письмо, как Тышлер, очевидно, и хотел, несколько разрядило эмоции.

Двадцать третьего июня 1931 года родился Саша Тышлер (младший). «Крепкий, здоровый мальчик, похожий на отца».

В августе 1931 года встречи возобновились — их тянуло друг к другу. В сентябре Саша Тышлер едет в творческую командировку в Эривань и Тифлис и посылает ей с дороги открытки. (Там нарисована акварельная серия «Армения», 1931.) Прибыв в Тифлис, он пишет, что не может осмыслить цели своей поездки: «Впечатление такое, будто я удираю от чего-то, кого-то» (открытка от 13 января 1931 года).

А ведь в самом деле — удирал — от нерешенных и не решаемых жизненных проблем, от ревнующих женщин, от непонимания критики…

В одной из открыток он пишет: «Содержание моих писем сознательно имеет „публицистический“ характер — по-видимому, для более сложной идеи нужна база».

Фраза очень жесткая. Никакой лирики! Любовных писем он писать не намерен (а в будущем какие любовные письма он будет писать Флоре Сыркиной!). Но Сашей и маленькой Таней он интересуется, рисуя на открытках коляски и морковку.

Я уже писала, что «мягкость» Саши Тышлера обманчива. Он «знает свое решение» и снова это демонстрирует (хотя колебания были — слишком силен оказался «солнечный удар»).

С маленьким Сашей связаны забавные тышлеровские рисунки карандашом — вот малыш на горшке, вот вытягивается кошкой, вот в зимней шапке, а вот в буденовке со звездой — любовные зарисовки, в детской манере, но с безошибочно круглящейся линией. С ним он совершит свои несовершенные путешествия за границу — с помощью воображения и рисунков — в Африку, Туркестан, Японию, на Крайний Север. Выбор мест весьма экзотический.

В 1932 году Тышлер пишет серию «Материнство», где в одноименной работе возникает идиллический «золотой сон» — в золотисто-желтом мареве лежащая под одиноким деревом женщина рукой раскачивает висящую на ветке люльку с младенцем. В отдалении видны городские дома. Что это за пустое пространство с летящим в небе маленьким самолетом? Что за дома вдали? Что за голое дерево с единственной веткой? И почему у него наверху нечто вроде подушки? Впрочем, это «фантазии», которые не подчиняются законам логики и здравого смысла. Но общее настроение работы — безмятежный «убаюкивающий» покой.

В жизни все было не столь идиллично, хотя и не доходило до «сцен» и скандалов. Саша Тышлер умел их «сглаживать».

Отношения с Татошей постепенно затухают. В 1935 году, поняв, что на Сашу Тышлера нет никаких надежд, она выходит замуж за некоего Алешу (Фролова) — директора Дома кино. Невестка Татоши пишет, что мать оставила сыну огромный чемодан фотографий своих довоенных путешествий с Алешей по Крыму и Кавказу. Вероятно, хотелось повторить то, первое свое путешествие. Едва ли удалось… Алеша в 1941 году поедет на фронт с бригадой, после войны умрет от ранения…

Но… ничто в реальной тышлеровской жизни не прерывается. Все связано, все аукается.

В годы войны Саша Тышлер будет с Таней Аристарховой и сыном интенсивно переписываться, посылать деньги. Эти письма мы еще прочтем…

Много позже, уже после смерти Насти, в его живописи появятся женские образы, очень напоминающие Татошу. У этих женщин необыкновенно тонкая, страстная, выразительная мимика. Таких «рембрандтовских» выражений, таких больших глаз, такого отчаяния и задумчивости, как в этих работах, навеянных Татошей, нет больше ни у кого из его женщин!

Но до этого нужно еще добраться…

Цыганская тема, тема скитаний, перемены участи, поглощает Тышлера в 1930-е годы, годы его «бури и натиска».

В серии «Цыганы» (с пушкинским «ы», а не полагающимся «е» на конце) Саша Тышлер выразил свое желание бежать от оседлости, дома, гнезда. Это в некотором роде — альтернатива «Лирическому циклу».

В «Цыганах» (1935) торжествует жизнь вне дома, вне того невысокого коврового шатра, который изображен справа и где стоять может только изображенный возле него малыш. Взрослые же — только лежать! Это «не дом». Тут нет никаких вещей, никакого уюта. Вокруг все клубится, все закрыто бело-розовым маревом, на котором — столь же воздушные, «облачные» молоденькие цыганки, изображенные справа. Они жмутся друг к другу, словно что-то замышляя, полупрозрачные и легкие. А в центре — цыганская матрона за ними «присматривает», дети же предоставлены сами себе. Цыганская свобода, ограниченная строгим «присмотром», природность, почти полное отсутствие вещей… Только воздух, облака, шатер для сна и «облачная» одежда. Тут намечен какой-то неявный «романсный» сюжет, как в галантных жанрах Борисова-Мусатова. Обыгрывается непредсказуемость цыганской судьбы — человеческой судьбы.

Много позже, в 1970 году, у Тышлера даже возникнет серия «Фортуна» с изображением этой изменчивой дамы с завязанными шарфом глазами и шаром в руках, катящей на колесе, как будет катить на бочке цыганка Кармен в эскизе к одноименному спектаклю.

…Непредсказуемая, легкомысленная, трудовая, с нависшим страхом позора и ареста жизнь Москвы 1930-х годов. Цыганская тема была уходом в мир, лишенный «политических» координат, экзистенциальный, представший в чистоте своих человеческих коллизий и напоенный романтической мечтой о вольности.

Минимум вещей, максимум движения, природы, космоса.

Если в серии «Гражданская война», тоже построенной в песенно-музыкальном ключе, основным жанром стала сюжетная баллада, некое событие, которое мы домысливаем («Смерть командира», «Спасение знамени»), то в серии «Цыганы» возобладал лирический романс, тоже история, но не событийная, а история чувств, страстей, неясных и неявных коллизий между персонажами, — история кочевой, бесприютной, но свободной и вписанной в природный круговорот жизни бродячего племени («Цыганский табор возле речки», 1930-е; «Цыганы. Переправа через реку», 1935; «Цыганы. Цыганка и цыган», 1935; «Цыганская мелодия», 1936).

Тут, как и в «цыганской» сценографии, у Тышлера очень мало вещей, почти нет гротеска и иронии, все естественно, как в романсе. Композиции не замкнуты, а открыты в пространство воздуха, земли, воды, неба. Тут нет того «гнезда», которое стало основой «Лирического цикла», «домом» здесь стала вся природа. Жизнь проходит вовсе не в «кибитках» и не в «шатрах» (что мы будем встречать не только в ранних, но и в поздних работах серии, положим, в «Цыганах» 1960 года, где пара обнявшихся цыган, он и она, стоит под синими небесами с луной (или солнцем), неподалеку от кочевой кибитки, изнутри которой в маленькое окошко выглядывает детская головка).

Жизнь проходит на вольном воздухе, в ритмах солнца и луны, восхода и заката, движения воды, на фоне возникающих вдалеке «оседлых» селений.

Саша Тышлер чуть-чуть отведал такой свободной, солнечно-огненной жизни в «южном» романе с Татошей Аристарховой, и фантазия заработала…

Елена Константиновна Гальперина-Осмеркина не оставит воспоминаний о Тышлере. Актриса, выступающая на эстраде с чтением стихов и прозы, педагог художественного слова, прекрасно образованная, — она напишет (и частично расскажет В. Дувакину) об Анне Ахматовой, Осипе Мандельштаме, о своем муже, художнике Александре Осмеркине, после войны ушедшем от нее к другой.