Наполеон - исчезнувшая битва - Эдвард Радзинский

Он вышел на палубу. Стоит, опершись на "пушку императора" - так ее теперь называют англичане. Смотрит в океан.

Матросы поймали огромную акулу и разделывают ее... Он подошел слишком близко - усмехаясь, смотрит, как вспарывают беспомощное великолепное тело недавней повелительницы океана... Его мундир забрызган ее кровью... В этот день он гулял один, до самого вечера, так и не сменив забрызганный кровью мундир...

Вечером он позволил себе впервые перерыв в диктовке. В кают-компании играл в карты... Играл с отсутствующим видом - и тем не менее впервые выиграл восемьдесят золотых наполеондоров. К радости Маршана, у которого денег становилось все меньше.

Наступила ночь. Мы пересекли экватор. Горячее дыхание океана... Вместо Полярной звезды - Южный крест над головой.

Маршан позвал меня в его каюту. Император усмехнулся:

- Мой день рождения... праздник в Тюильри, фейерверк - все суета!.. Давайте-ка лучше продолжим... Вернувшись из Египта, я остановился в своем доме на улице Шанторен, переименованной в улицу Победы... Там меня ждали моя мать... - Он помолчал. - И Жозефина...

Мадам Талье рассказывала мне, что креолка была в гостях у очередного любовника, когда ей сообщили: "Он прибыл в Париж". Она уже знала, что ему все известно, и от страха подумывала развестись -смертельно боялась его темперамента. Но когда увидела встречу героя... К тому же у нее было долгов на два миллиона... Она примчалась домой и нашла свои вещи внизу у консьержа. Он выставил их из квартиры. Она поднялась наверх, но он заперся в кабинете. Она поняла: это хороший знак - он боится увидеть ее. У запертой двери кабинета молила о прощении, но он не открывал. Она вызвала на помощь детей он очень любил Эжена и Гортензию. Они пришли и вместе с матерью молили его открыть дверь. Но из кабинета не доносилось ни звука. А она все молила... и выдержать все это было свыше его сил. Он впустил ее.

Позже она сказала мадам Талье: "Я смогла тут же доказать ему, что он не ошибся, простив меня... Благо в кабинете была кровать".

- Она ветрена, да, непостоянна.. как Франция - ее надо все время завоевывать. Но тогда я решил обладать обеими. И не ошибся. Со временем... мы с ней все больше становились друзьями. Я теперь часто вспоминаю: короткий отдых после обеда, она читает мне вслух, а я лежу без сил на кровати. Но это лишь мгновения - и вот я вновь надеваю на себя железный ошейник верного пса Франции! Смотрю на Жозефину. Она порой чертовски умна... Легкое движение, дотронулась до моей шеи... поцелуй... И фраза: "Это я поправила на тебе твой железный ошейник".

Нет, я не ошибся, простив ее... Да, был повод... Но потом она сумела стать истинно корсиканской женой! Была мотовкой... ну и что? Меня всегда окружали мотовки, одна сестра Полина в день тратила состояние. Только мать тратила мало, смешно экономила деньги и, когда я смеялся над ее бережливостью, говорила: "Боюсь, настанет день, когда вам придется занимать деньги, и я не хочу, чтоб вы их просили у чужих людей"...

Все это вычеркните, Лас-Каз, и к делу! Пишите: Директория уже привела к краху финансы, пропасть безвластия могла поглотить Республику. С каждым днем на страну надвигался хаос - раскрепощение толпы и закрепощение личности. Богатые были испуганы и не хотели этой жалкой власти, которая уже не могла защитить их от хаоса, - они хорошо помнили ужасы революции. И бедные тоже ненавидели воров из Директории. Все это рассказывал в моем доме член Директории! Да, знаменитый аббат Сийес, этот вечный крот, он первым начал рыть яму для власти, частью которой был сам. Сначала я невзлюбил его, относился к нему с открытым презрением. Впрочем, он отвечал мне взаимностью - назвал "маленьким нахалом, которого не худо бы расстрелять". Но потом мы раскусили друг друга, и он стал поддерживать меня!

Затем в моем доме появился Талейран, он показал мне донесения провинциальных лидеров в Директорию. Они были красноречивы: "Мы живем в краю, кишащем разбойниками. Чтобы проехать по нашим дорогам, надо заручиться пропусками от главарей банд. Промышленность остановилась, в больницах умирают, но не от болезней, а от недостатка лекарств. Мы превратились в нацию, равнодушную ко всему, кроме удовольствий столичной жизни". Всем осточертел беспорядок, все хотели с ним покончить. Не приди я, кто-нибудь другой сделал бы это. Налицо были все элементы для создания будущей империи. И разумная часть Директории, понимавшая, что нужно не только спасать страну от них самих, но и самим спасаться вместе со страной, была со мной.

На квартире Талейрана мы три недели обсуждали план смены вла

сти. Талейран опасался, что Баррас в отчаянии может решиться на крайнее "безумие". Сопротивление уже называлось "безумием". Помню, ночью мы заканчивали обсуждение и неожиданно услышали цокот копыт полицейского патруля. В ужасе Талейран бросился тушить свет. В абсолютной темноте я чувствовал, как он дрожит. Вцепившись в мою руку, он повторял: "Безумие... безумие..." Я расхохотался: "Вы слишком хорошо помните времена революции! Тех решительных людей уже нет, они давно в могиле. Как и положено во времена великих событий, "сильного зарежут, слабого удавят, а ничтожество сделают своим предводителем" - эту пословицу я услышал в Египте. Поверьте, Баррас да и все остальные - дерьмо! Эти ничтожества ни на что не решатся, все слишком сгнило..." Правда, я не сказал ему главное: "Я знаю свою судьбу!"

И, конечно, одним из самых первых пришел ко мне другой умнейший и подлейший - Фуше (в то время министр полиции*). Он сказал моему секретарю: "Если ваш генерал не поторопится, все погибнет". Так он дал мне понять, что ему все известно. Я немедленно встретился с ним. И услышал: "Государственный корабль не может плыть без четкого курса. Должен появиться настоящий капитан, который приведет его в желанную гавань. Только преданная идеалам свободы шпага защитит нас всех от надвигающегося хаоса, в который ввергли страну. - На всякий случай бывший кровавый якобинец не забывал об обязательной революционной риторике. - Как мне хорошо известно, из подлинно влиятельных членов Директории в вашем заговоре не участвует один Баррас. Он, думаю, тоже не против примкнуть к заговору против себя... но, видимо, вы против. И правы - он слишком одиозен. Да и кого-то ведь придется объявлять виновником нынешней ситуации..." При этом мерзавец улыбался, подло намекая: "Я знаю, скольким вы ему обязаны, и понимаю, как вы должны его не любить. Ибо, как известно со времен Рима, ни одно благодеяние не должно оставаться безнаказанным". Однако подлец ошибался. Я соблюдал правило: в политике нет места личным чувствам, - и всегда умел быть деспотом для самого себя. Но Фуше прав был в другом: Баррас - главный вор в глазах толпы, и его необходимо было убрать из власти.

Я спросил Фуше, что он думает об управлении страной после переворота. Он еще раз нагло улыбнулся: "Точнее, вы хотите узнать, что думают они? Они заблуждаются... Я имею в виду Сийеса и других участвующих в заговоре членов Директории. Они полагают, что генерал, который имеет лишь опыт управления армией, позволит им продолжать разваливать страну - уже под защитой его шпаги".

"А что вы сами думаете о генерале?"

"Я уверен, что управлять он будет сам, и очень жестко, с помощью одного... в крайнем случае двух... - Так он показал, что знает и об участии Талейрана. - Воистину деятельных и осведомленных министров. - И добавил: - Я слышал, что заседание Палаты будет перенесено в предместье Сен-Клу. И это произойдет восемнадцатого брюмера. - Да, он знал все наши секретные планы! Я промолчал, а он продолжил: - Видимо, вы хотите узнать, как поступит министр полиции? В тот день он прикажет закрыть городские шлагбаумы, отделив Сен-Клу от столицы. Опасная парижская толпа останется со мной... за шлагбаумом".

Так он присягнул мне. Но я все-таки хотел понять - откуда он все знает? И я спросил его.

"Дело в том, генерал, что мои глаза и уши всюду. И, если угодно, даже в вашем собственном доме..." Я только потом узнал, что он заагентурил всю Францию и даже всю эмиграцию.

Я вспомнил, как мадам Талье убеждала меня, что Фуше завербовал даже Жозефину, - этой мотовке постоянно требовались деньги...

Император строго посмотрел на меня и продолжил:

- Впрочем, и у него бывали проколы. Став впоследствии моим министром, Фуше хвастался, что сделал своим агентом герцога Блака, ближайшего друга графа Прованского (будущего короля Людовика Восемнадцатого*), и герцог сообщает ему о каждом шаге Бурбонов. И когда этот тухлый Людовик вернулся, он первым делом потребовал, чтобы Фуше рассказал, кто следил за ним в эмиграции. После некоторых колебаний (для приличия) мерзавец раскрыл герцога Блака. "Сколько вы ему платили?" - спросил Людовик. Фуше назвал сумму. И король сказал: "Значит, герцог меня не обманывал - честно отдавал мне половину"... У Фуше хватило смелости рассказать мне это после моего возвращения с Эльбы... чтобы не успели рассказать другие. И еще он объяснил мне, что Людовик жалок, но очень хитер. Нынче сам Фуше забыл об этом...