Камера хранения - Нюта Федермессер

и говорила: огромные акушерские руки, стеснялась их… А позже стала говорить: ужас, да? какая сухая пергаментная кожа и эти старческие пигментные пятна, смотри, всё морщинится…

Мои самые любимые и очень теплые всегда руки. Руки с сигаретой, руки с зажатой кухонной тряпочкой, с мобильником под ладонью, с сигаретой, с чашкой кофе, с маленьким ножиком для фруктов, с сигаретой, с книжкой, просто руки на столе, под щекой, когда спит, руки с нейродермитом, с сигаретой, руки с морщинками, с пигментными этими пятнами, с инструкцией от лекарства и все же с сигаретой…

Я стараюсь вспоминать и рассказывать детям и про другую бабушку Веру. Не про ту, которой не хватает мне, мудрую и спокойную, а про ту, которая могла бы быть у них. Про бабушку без правил, бабушку-хулиганку; с которой я каталась с горки на попе (в любом пальто); с которой мы воровали кукурузу и яблоки; которая всегда принимала гостей, пела матерные частушки, а еще знала тысячи самых странных песен из ее больнично-лагерного детства (про зарядку, про библиотеку, про пионеров, про войну с фашистами). Бабушку, которая всегда заступится, поддержит, не выдаст секрет, будет платить «зарплату» из своего кармана и вместе нарушать родительские запреты.

Я стараюсь рассказывать им про бабушку, которая обожала дедушку, которая ради него полностью изменила свою жизнь, которая стала лучшим другом для всех его друзей, которая всегда была уверена, что он уйдет первым и именно ей, а не ему, придется страдать в одиночестве…

Мне до слез приятно видеть в детях мамины черты: ее силу в Мишке и ее чуткость в Лёвке, я с гордостью говорю всем, что Мишкин гонор – это бабушки-Верино казачье наследие.

Я верю, что если надену ее кольцо или дубленку, то день сложится.

Мама умерла, полностью осознавая происходящее, командуя до последних минут: достань папе валокордин, да не там, он у раковины… До последних минут думая не о себе.

Лечит ли время? Нет. Лечит работа. Круглосуточная работа, которая продолжает мамино дело.

Вроде я уже взрослая тетка. Муж, дети большие. Работа, всякие достижения. Планов громадье. Народ звонит за советом. И вообще: парни не плачут. А все равно все время хочется к маме, и внутри я все равно маленькая и плачу, и меня надо обнять и пожалеть. Обнять и пожалеть, и всё. Нужен не совет, и не помощь, и не «давай разберемся», и «не подумай, где ты не права и как все исправить». Нужно просто к маме. Это вообще проходит когда-нибудь? С возрастом? С рождением внуков? Пока у меня это абсолютно физиологическая потребность. Просто хочу почувствовать на своей спине мамину руку. Хочу сидеть с ней рядом на диване и голову ей в колени уткнуть.

Сегодня слушали дома мамины любимые песни. Вот в «Тум-балалайке» на идиш она всю жизнь мечтала запомнить слова, но запомнила только первый куплет, а дальше все равно только плакала…

«я могу светить мягким долгим светом…»

Этот текст был написан Верой Васильевной Миллионщиковой за день до ее кончины, 20 декабря 2010 года.

Горит огонь в очах у молодых людей,

Но льется свет из старческого ока.

Виктор Гюго

Я хочу рассказать вам, как мне сейчас трудно с вами работать. Мне, которая создала этот хоспис и все, что его наполняет: от заповедей до их исполнения, до персонала, то есть всех вас.

Мне 68 лет, я болею, болею хроническим заболеванием, которое трудно лечится. Мне очень трудно дается осознание того, что я не прежняя: не могу слазить на чердак и выйти на крышу, не могу взбежать или стремглав спуститься с лестницы, не могу неожиданно нагрянуть в любое время суток в хоспис, не могу сделать обход, чтобы показать вам, у кого из больных неудобно для него стоит тумбочка, что лежит больной неудобно, что конъюнктивит у него, стоматит, что кожа сухая и нужно не только его «долить», но и два-три раза в день обработать кожу кремом для тела, которого нет в карманах халата каждого из вас, что вы забываете причесывать больных по утрам и в течение дня и что небритый мужчина – ваша промашка, что вот здесь надо снять некротические массы с пролежня больше, а что здесь лапарацентез или торакоцентез делать еще рано, что вот это выслушиваемое ослабленное дыхание в нижних отделах – это завтра пневмония, и надо срочно длительно (весь день) поворачивать больного, делать с ним дыхательную гимнастику; что необработанные ногти на руках и ногах – это ваша лень, что запах от тела – это не от болезни и старости, а от того, что вы не помыли больного; что сидящий рядом родственник пациента не используется вами как помощник, вы не смогли занять его трудом полезным и т. д. На выездной службе – я не иду на контрольный визит, не отзваниваю родственникам. Я рефлексирую, я физически не могу этого сделать и по возрасту, и по болезни. И выходит, что в работе меня видели ну 10–12 человек из персонала, а все позже пришедшие должны или верить «старикам» на слово про былую Веру, или думать, что она просто «карась-идеалист», которая на конференциях только читает морали. Справедливо? Нет. Потому что среди вас есть достаточно людей, которые всё это знают, но всё ждут, что я стану прежней. Не стану. У меня другой этап жизни. Я не могу гореть – это противоестественно. Я могу светить мягким долгим светом, зная, что у меня в хосписе есть ученики, помощники. И когда мои помощники осозна́ют это, как, кажется, осознаю́ я, хоспис останется на должной высоте. А если не осозна́ют – придут люди, которые не верят словам, не подкрепленным делами, – и хоспис преобразится: персонал будет все циничнее, лицемернее, лживее, корыстнее. Ну какое-то время еще поживет по инерции на былой репутации и… кончится. Этого не должно произойти. Ничто в хосписе не должно кануть в Лету, уйти в никуда. Вы должны понять, что моя роль теперь иная – я должна быть, а вы должны нести. Любовь и добро. Что все, что сделано в хосписе, – не слова, это действие, дело. И дело должно продолжаться. Продолжаться естественно, искренне, с любовью, дружелюбно, с пониманием того, что все там будем и что в служении больному – наше будущее. Как мы с ними, так и с нами будет. Я приношу вам глубокую благодарность за радость сотрудничества, приношу всем, с