Шутки богача - Михаил Ахманов

"Живописно, но мрачновато”, – решил Каргин и, нахмурившись, повернулся к Нагорной дороге. Она была безлюдна; вдали сверкало озеро, а за ним, словно серый гриб на краю начищенной сковородки, высился второй блок-пост. Пустой, как яичная скорлупа.

– Людей, что ли, не хватает…– с неодобрением пробормотал Каргин.

– Хватает, – эхом откликнулся Том. – Но Патрик-сан велел убрать солдат от озера. Недавно. Недели три назад.

– Зачем?

Они медленно направились к берегу по извивавшейся змеей тропе. Под обрывом, облизывая подножия скал, рокотали волны.

– Зачем? Хороший вопрос…– по губам Тэрумото скользнула улыбка. – Если Керк-сан позволит, я бы сказал, что у старых людей свои причуды. Наш почтенный хозяин необщителен и нелюдим. Ему не нравится, когда на него глядят. А солдаты глядели. Каждое утро, когда он бегал к озеру.

– Даже кошка имеет право глядеть на короля, – вымолвил Каргин, подумал и добавил:

– А как же мы? Ты, я, Арада, Симе и все остальные? Мы ведь тоже глядим.

– Мы – другое дело. Мы не чужие. Мы из его дома.

– Принадлежим ему?

– Что-то вроде того, Керк-сан.

За поворотом тропы открылся пляж – полоска желтого песка, стиснутая утесами, мотавшиеся по ветру кроны пальм, пара легких решетчатых домиков с натянутым между ними тентом и шезлонгами на деревянном помосте.

– Я бы не назвал старика необщительным. Случается, он даже разговаривает, – задумчиво произнес Каргин и покосился на японца. – С тобою тоже?

– Время от времени. Он…– Том, будто в нерешительности, опустил голову. – Если позволишь, Керк-сан, я расскажу… Наша семья знакома с ним давно и многим ему обязана. Еще с тех пор, как он работал в Токио, в американском посольстве… лет, наверное, пятьдесят… Говорили, что он был близок с Кику-сан… с матерью моего отца… очень близок, но я подробностей не знаю. Кику-сан умерла, когда я был ребенком. А отец…

– Что – отец? – спросил Каргин, сбрасывая рубашку и шорты. Они ступили на помост. Доски его были гладкими, теплыми, сухими.

– Отец об этом не говорит. Не принято порицать родителей и тех, кто оказал благодеяние… Отец – управляющий “Сумитомо Арсенал Индастриз”, одной из компаний Патрика-сан. И он дал мне хорошее воспитание, в древнем самурайском духе… классическая поэзия, веротерпимость, понятия долга и чести, бу-дзюцу и кэмпо… [4] Еще – искусство благодарить и кланяться. Но Патрик-сан сказал, что этого не хватит.

– Правильно сказал. Не знаю, как в Японии, но в остальных местах кланяются редко. Еще реже благодарят.

– Теперь я это понимаю, – кивнул Том. – Мне двадцать восемь, и десять лет я прожил в Америке и здесь, на острове. Теперь я понимаю… Мир – это вовсе не Япония. Хотя Япония – лучшая его часть.

"Тоже парень не у дел, – мелькнуло в голове у Каргина. – Чужой в чужой стране…”

Они опустились в шезлонги, помолчали, взирая на вышитый пеной шелк океанских вод. Потом Каргин спросил:

– И все эти десять лет ты был при старике?

– Нет. Сначала – колледж, после – школа секьюрити, Гарвард и магистерский диплом… В школе учили стрелять, а в Гарварде – бизнесу, честному бизнесу, но когда научили, Патрик-сан сказал, что бизнес честным не бывает. Бизнес – это драка, в которой все дозволено. Занятие для настоящих мужчин. Для тех, кто не ведает жалости и не боится крови.

"Знакомая песня”, – мелькнуло в голове у Каргина.

– И потому тебя определили телохранителем? Чтоб ты таскал пистолет и нож и не боялся крови? Том невесело усмехнулся.

– Наверное. Может быть. Не знаю. Видишь, сколько ответов… Но стоит ли их искать? Патрик-сан сказал: “Будь при мне. Служи”. И это все.

– Долго ты здесь?

– Три месяца. С тех пор, как получил диплом магистра.

"На кой он тебе?.. – подумалось Каргину. – Пистолет протирать? Так, верно, бумага жестковата…”

Но вслух он этого не сказал, а предложил искупаться.

Больше в тот день они про хозяина не вспоминали, а говорили о другом – о детстве, о том, что оба родились в краях дальневосточных, что от острова Хонсю до уссурийской тайги рукой подать, и что, возможно, их поливало одними и теми же ливнями и ветром сушило тоже одним. Но тут Каргин сообразил, что он постарше на пять лет, и стал прикидывать, где обреталось их семейство в тот период, когда младенца Тома еще кормили из бутылочки. В Монголии?.. Или под Абаканом?.. А может, уже в Туркестане, в городе Кушке?.. Про Кушку он помнил, что отучился там четыре года в первой из своих школ, пока отца куда-то не перевели-в Тулу или в Ирбит под Свердловском.

На обратном пути, когда они добрались до озера, Каргин заглянул в пустовавший блок-пост. Проем в полуметровой бетонной стене, три амбразуры, затянутые паутиной, пол в сеточке трещин, светильник у потолка… Строение примыкало к утесу, и здесь к стене был принайтован бронированный шкаф – видимо, с боезапасом и снаряжением. Не найдя ничего любопытного, Каргин хмыкнул и вернулся к дороге.

Четвертое июля, День Независимости, был отмечен подъемом флагов, торжественным ужином, салютом и фейерверком, грянувшим на закате. После все перепились, а Каргин отправился в библиотеку и разыскал увесистый томик японской поэзии в переводах на французский. Но это чтение показалось ему слишком интеллектуальным; сунув книгу обратно в шкаф, он взял “Мартовские иды” Уайлдера, стопку детективов – Дэй Кин, Спиллейн и Макдональд; затем потянулся к “Сказкам южных морей” в темно-синем тисненом переплете, с серебряной шхуной, летящей на всех парусах к далекому, заросшему пальмами острову. Джека Лондона он обожал с детства: в Кушке, в гарнизонной библиотеке, детских книжек не нашлось, зато имелся Лондон в восьми томах, и Каргин прочитал их от корки До корки. Было ему тогда одиннадцать лет.

В середине месяца, за неделю до хозяйских именин, прилетел серебристый “оспрей”, но почему-то без Магуара, Квини, Тауэра и прочих влиятельных отпускников. Возможно, эти персоны, которых хозяин любил и ценил, еще не нашли для него подарка; возможно, задерживались по делам или же в силу иных причин, неведомых Каргину; возможно, намечался еще один рейс, поближе к великой дате. Но их отсутствие было возмещено с лихвой.

Первым из самолета вышел наследный Принц и президент Роберт Генри Паркер, в костюме колониальных времен, пробковом шлеме и темных очках; ни дать, ни взять, сагиб-британец, готовый поохотиться на тигра. За ним шагали полусонный Мэнни и взмокшие пилоты с багажом; один из них тащил знакомый ящик с крупнокалиберными “пушками”. И, наконец, явилась Мэри-Энн, будто королева в тронном зале: рыжие локоны до плеч, алый хитон, расшитый блестками, туфли на высоких каблуках, алмазные серьги и ожерелье. Под утренним солнцем она светилась и сияла как новогодняя елка, доставленная на Иннисфри то ли с некоторым запозданием, то ли с расчетом на неминуемый праздник, который случится месяцев через пять.

"Трезвая, и при параде”, – отметил Каргин, приникший к телескопу. Он поглядел, как вице-мэр и капитан Акоста, встречавшие гостей, целуют ручку Мэри-Энн, ведут ее и Бобби к “кадиллаку” как взвод Сегри берет “на караул”, а лейтенант Гутьеррес открывает дверцы; как грузят багаж и как рассаживается по джипам почетный эскорт; как Мэри-Энн воркует с черноусым Гутьерресом, а Боб, недовольно скривив губы, посматривает на них.

Кортеж тронулся, и Каргин, оторвавшись от телескопа, невесело вздохнул.

Жизнь на Иннисфри была скучноватой, однако не лишенной прелестей – таких, как свежий воздух, не слишком обременительные труды, беседы и прогулки с Томом, книги и даже пиво, приправленное анекдотами Спайдера. Но главным достоинством был, несомненно, покой. Покой, распорядок, отсутствие суеты.

Но, кажется, им наступал конец.

Глава седьмая

Предчувствие не обмануло Каргина. Из троицы гостей самым тихим оказался Мэнни. Вставал он не раньше полудня, но этот акт был чисто символическим и означал, что он перебирается с постели на лежак к бассейну. Здесь, за кипарисовой рощицей, укрывшись в их густых тенях, Мэнни проводил часы от завтрака до обеда, и от обеда до ужина; то ли спал, то ли мечтал с открытыми глазами. Склонность к горизонтальной позе была, вероятно, заложена в нем генетически, как и другие привычки, о коих в приличном обществе не принято упоминать.

Но вряд ли мечтательная пассивность огурца, произрастающего в теплице, была характерной для любого гея. Боб Паркер, например, кипел как перегретый чайник, полный кипятка, и эта злобная энергия взывала к осторожности. Он был постоянно недоволен – конюхом, который заседлал не ту кобылу, официантом, подавшим тарелку не с той стороны, горничной, смахнувшей пыль с оружейного ящика, и, наконец, капитаном “Дункана” – тот во время морской прогулки не разрешил поднять на палубу подстреленных акул. Главным же поводом к недовольству были не конюхи и слуги, не мистер Гэри и не пилот, которого Бобби поучал, как управлять “вертушкой”, но аргентинец Хью Арада. Казалось, их обуревает неприязнь столь же прочная, как между грифом и шакалом, не поделившими падали, но проявлялась она по-разному: Боб язвил и не стеснялся давить на мозоли, а референт был сдержан и холоден, точно снега Килиманджаро.