Дорога гигантов - Пьер Бенуа

В одном из кресел, повыше других, представлявшем как бы кафедру, восседал граф д’Антрим. Я уверен, всюду, при всякой обстановке, узнал бы я его, так малоизменившимся показался он мне. Одетый в черное, он держался очень прямо; бюст его как бы выступал из какого-то ящика, образовываемого лежащим на ручках кресла серым мехом; мех спадал на колени и ноги графа и закрывал их. Волосы были совершенно белые. Лысый лоснящийся лоб отражал прыгающее пламя камина. Только ближе и внимательнее разглядев графа, заметил я произведенные годами разрушения: ввалившиеся щеки, сдавленные ноздри, а особенно — трагическая несимметричность лица; правая сторона оставалась все время неподвижной, словно застыла. Она была парализована.

Движением левой руки — правая лежала, мертвая, под мехом — граф пригласил нас сесть.

Медленно, тяжелым голосом, в котором все время чувствовались мучительные усилия, он заговорил. Сказал всего несколько слов.

— Господа, полковник Гарвей принес вам мои извинения, что я могу быть вот лишь таким жалким хозяином. Часто страдал я от того состояния, в которое приведен болезнью, но никогда не страдал от этого столь сильно, как сейчас, так как не могу выразить вам, как хотел бы, то волнение, с которым приветствую всех в Кендалле.

Мы поклонились. Заговорил барон Идзуми, очень просто, звонким голосом, пожалуй — несколько книжно.

— Это мы, милорд, счастливы и горды, что являемся вашими гостями. Вы — уважаемый символ страны, которую мы любим.

Он согнул свою маленькую фигуру, но голос его не повысился ни на один тон.

— Япония, как и Франция, — верная союзница Великобритании. С другой стороны, — и он взглянул на полковника Гарвея, — у нас также имеется своя теория Монроэ, и она рекомендует не вмешиваться в дела Европы: у нас достаточно обширное поле действия и там, в Азии. Вопреки этому, мы полагаем, что независимость Ирландии — один из тех вопросов, которые интересуют все народы. И если я присутствую здесь, то в надежде быть свидетелем событий, которыми будет изглажена ненормальность, примирено противоречие, стесняющее нации, которые заключили союз во имя свободы народов.

Полковник Гарвей улыбнулся.

— Я лично ничего не скажу, — произнес он. — Я родом из Балтиморы, великого американского города, который в свой черед ведет свое начало от Балтимора, самой убогой ирландской деревушки. Графу д’Антриму известно, чему принадлежат мои симпатии.

Д-р Грютли оказался еще лаконичнее:

— Ирландия, — сказал он, — та страна, где самые живописные озера, не считая, конечно, швейцарских.

Граф д’Антрим оставался неподвижен. Веки были полуопущены. Какая-то полуулыбка кривила непарализованные части губ.

Мои коллеги поглядели на меня. Я заговорил. Голос слегка дрожал.

— В дни еще более зловещие, чем теперь переживаемые нами, в 1870 году, великий английский писатель, которого наши писатели неизменно высоко ставили, Карлейль, гулял с ирландским историком Лэки. Он объяснял ему, почему мир должен радоваться поражению Франции. Он сказал, что этот разгром — полезнейшее, что произошло во вселенной за все время ее существования, и что это напоминает ему, как архангел Михаил своим сверкающим мечом поверг во прах чудовище, сатану, который наступал, изрыгая кощунства и адский пламень. И вот, комментируя этот взгляд, про который самое меньшее, что можно сказать, — что он легковесен, — Лэки написал: «Я несколько скептически отношусь к сходству между архангелом Михаилом и графом Бисмарком... Мы в Ирландии страстно преданы Франции, — частью потому, что думаем так же, как французы, частью благодаря Ирландской бригаде, которая в восемнадцатом веке сражалась за Францию, частью, наконец, потому, что англичане стоят на противоположной точке зрения». Хочу верить, милорд и милостивые государи, что после 1870 года у англичан было достаточно времени изменить свой взгляд на это. Но французы были бы несправедливы, если бы не делали различия между англичанином Карлейлем и ирландцем Лэки.

Мне показалось, что губы старика шевелились, словно он хотел что-то сказать, быть может — слова благодарности... Но он молчал.

— Милорд, — произнес почтительно полковник Гарвей, вставая, и все мы сделали то же, — милорд, не хотим долее злоупотреблять вашим временем.

Граф сделал движение.

— Надеюсь, милостивые государи, вы окажете мне честь и примете мое приглашение отобедать сегодня вечером за моим столом.

Мы поклонились.

— Благодарю вас. Все мы очень желали бы, чтобы профессор Генриксен нашел время побыть среди нас. Не будете ли вы, полковник, так любезны передать ему мое приглашение. Или, может быть, вы предпочитаете, чтобы я непосредственно обратился к нему с письмом?

Полковник Гарвей улыбнулся.

— Пожалуй, так лучше.

— Хорошо. Итак, господа, до свидания, до вечера.

Подумав, он остановил нас жестом.

— Нет нужды прибавлять, что если бы кто-нибудь из вас пожелал побеседовать со мной отдельно, я — всецело к его услугам.

Этого я и ждал.

Проходя последним около него, чтобы пожать ему руку, я остановился.

— Я хотел бы просить вас, милорд, подарить мне две минуты.

— О конечно, — сказал он. — Ральф, проводите господ. А вы, господин Жерар, останьтесь. Садитесь.

Мои коллеги вышли. Я видел, как д-р Грютли обернулся и с удивлением поглядел на меня.

Своей здоровой рукой граф д’Антрим взял мою руку. В его выцветших глазах сверкнули огоньки.

— Ваши слова, — прошептал он, — глубоко меня тронули, благодарю.

— Милорд, — пробормотал я.

— Вам нужно поговорить со мной? — ласково спросил он.

Я не ответил. Я взглянул на Ральфа. Проводив посетителей, он вернулся к графу и стоял около его кресла, бесстрастный, холодный.

Граф д’Антрим заметил мой взгляд.

— Ральф никогда не отходит от меня, — сказал он, — это — мое второе я. Впрочем, если вам угодно...

Я сделал протестующий жест. Я отнюдь не желал с первого же шага вооружить против себя этого молчаливого человека.

— Милорд, — сказал я, повышая голос, — я позволил себе остаться для того, чтобы воскресить в вас одно воспоминание.

Он удивленно поглядел на меня.

— Воспоминание?

— Да, воспоминание, милорд. Когда-то мы уже встречались. Это было в 1894 году, в Э-ле-Бене, в сентябре, в парке Виллы цветов.

Он на мгновение задумался.

— Да, в самом деле, я там тогда жил. Но вы в то время были, вероятно, еще очень юны, господин Жерар.

— Да, конечно, милорд. Мне было приблизительно столько же, сколько графине Антиопе, с которой я играл целый месяц. И я позволяю себе спросить вас, как ее здоровье.

Я говорил очень быстро, опустив глаза. Когда поднял их, увидал, что старик пристально в меня вглядывается, и в глазах его — выражение, которое я принял за изумление. Лицо бесстрастного Ральфа оставалось совершенно неподвижным.