Как на Дерибасовской угол Ришельевской - Валерий Смирнов

Так что пока распустите веером свои уши и слушайте за историю, что могла бы у который раз прославить наш город.

Даже самый последний отличник народного образования понимает: большего налетчика до чужого добра, чем наша партия, природа не создавала. Кое-какие ребята задумались над этим и быстро уговорили себе за то, что народ и партия едины. А поэтому отчекрыжить у такой золотой организации немножко для собственных нужд — даже больше, чем святое дело.

Только не надо морщиться за то, что одесские ребята решили украсть какой-то портфель с партийными взносами. Они всегда относились к родным деньгам так же интересно, как и те, кто придумал их печатать. И во времена, когда советскому народу уже не было чего терять, зато еще было что воровать, они понимали, почем фунт рублей по отношению к доллару.

Надо заметить, что у нашей партии долларов куда больше, чем даже у Мони Вернадского или того же Рокфеллера. Но у Мони и Рокфеллера эта зелень работала; так что, наша родная партия дурнее какого-то там Рокфеллера, не говоря за Моню? Ни разу не дурнее. Поэтому раз в год, кроме остальных дел, со всех стран социалистического концлагеря у Москву волокли долларовую дань. А что вам хотите, если такой рэкет, как придумал наш передовой отряд прогрессивного человечества, мог только сниться Мишке Япончику и всей Сицилии?

Эти доллары прекрасно вкладывали для победы коммунизма у мировом масштабе. На них можно было делать собрания в странах загнивающего капитала и взрывы у метро, а также более интересные гадости, которые требуют определенных сумм. Так вот, налог от Болгарии составлял всего-навсего один лимон в год мелкими купюрами. И этот вклад в дело построения самого передового общества одолжен был попасть в Союз через паромную переправу Варна-Одесса. А потом отправиться из нашего города по своему поганому назначению. Вы представляете себе, что это были за ребята, которые решили, что службы безопасности двух стран слабо держат портфель с лимоном зелени? Можете не пытаться этого делать, а продолжайте напрягать свои уши…

Хорошо родиться белым лебедем. Хотя черным — тоже неплохо. Не потому, что у этого животного шея изогнута двойкой, а из пера получаются «левые» поплавки и во все века эта птица служила отличным десертом до княжеских столов. Плохо родиться уткой, у которой мясо несет тиной, кривые лапы набиты мозолями и все кому не лень хотят, чтобы вместо кишек в ее организме выросли печеные яблоки.

Если выпала шара родиться лебедем, никакой Андерсен при ружье не докажет, что этот пернатый — гадкий утенок; пусть только попробует и не такой сказочник сделать лебедю на охоте вырванные годы. Так его волына будет сниться годами, намотанными народным судом на нить жизни. Совсем другое дело утка. Родился уткой — привыкай до того, что твой свободный полет в любое время может оказаться под прицелом. Но утка вроде бы тоже хочет жить, хотя она похожа на лебедя тем, что умеет махать крыльями.

Так и люди. Один родится белым лебедем в двухэтажном особняке при прислуге, братьях и сестрах, мама вообще не знает, что такое трудовая книжка, папа — учитель, чем не лафа? А потом это чудо вырастает и устраивает людям красоту, которой они не перестают восхищаться, а также облегчает им жизнь до прожиточного минимума.

Поэтому Майя Пилипчук родилась обыкновенным утенком, и ее детство прошло по коммунальной кухне, где на батарее примусов вечно шкворчало что-то на редкость малосъедобное, а по утрам в этой шестикомнатной хате на шесть семей выстраивалась такая очередь перед единственным очком, словно там записывали у партию без разнарядки всех желающих интеллигентов по образованию.

Так Майка же смотрела на себя в зеркало и не понимала, что родилась уткой, а потому должна вести себя соответственно. Она хотела стать лебедем, как в той сказке. Но хорошо себе сказать стать лебедем при таких живых родителях, когда папу она видела трезвым один раз на суде, а мама меняла женихов гораздо чаще, чем простыни. Так что ничего путного в этой жизни Майку не ждало и она так же могла рассчитывать стать белым лебедем, как вокзальный носильщик Героем социалистического труда. Но, как говорится, не было бы счастья, да природа помогла.

Несмотря на таких производителей, у Майки была фигура даже очень ничего и морда тоже не противная. Может быть поэтому, когда она еще не успела протоптать своими ножками желоб на панели, Майку подобрал Спорщик Капон и сделал из нее то, что в конце концов было накарябано ей судьбой.

Несмотря на старинную одесскую фамилию Капон Спорщика мама назвала вовсе не Алем. Но фамилия есть фамилия и, чтоб ее не уронить, одесский Капон подконвойно ошивался в здании суда еще чаще, чем американский. Это тому Алю была шара торчать в Америке, где есть суд присяжных, адвокаты, от которых можно ждать чего-то путного, и даже закон. А что имел его одесский однофамилец? Он имел народный суд с двумя заседателями-придурками, согласными приговаривать к расстрелу даже на бракоразводном процессе, лишь бы не ходить на работу. А у судьи был один мужской бог, а вовсе не та баба с безменом у руке и с перемотанными до такой степени шнифтами, будто у рогатки бывает два ствола. И можно не сомневаться: если тот обкомовский бог звонил судье и говорил: «на всю катушку», то вряд ли с этого срока подсудимому сняли хотя бы год все Плеваки мира, вместе взятые.

Когда Капон постарел, ему резко разонравилась игра с правосудием в одни ворота. Хотя при большом желании обкома свой очередной срок он намотал бы и за плохой анализ кала. Но до счастья Капона, судейский бог у него не приглядывался, потому что в Одессе были ребята и поинтереснее, всей своей жизнью доказывающие справедливость пословицы «Был бы человек, а статья найдется».

Из профессионального фармазонщика Капон превратился в честного Спорщика. И очень неплохо этим трудом сам себе зарабатывал. Во всяком случае, он ни разу не проиграл спора. Хотя имел обыкновение забивать пари тоже не с подарками природы. Если Капон приходил до Витьки Сивки, Рыжего Боцмана или самого Стакана, так они безоговорочно забивали с ним лапы. А Капон гнал примерно так: «Могу замазать на десять штук, что на улице Чижикова в такой-то хате запрятано пару пудов голдика у радиаторе». Ребята проверяли эти сведения и лишний раз убеждались за то, что выиграть у Капона не может быть и речи. А честный спорщик Капон радовался жизни и из-за хронического отсутствия туалетной бумаги повесил у сортире Уголовный кодекс, где такому литературному произведению, строго между нами, самое место.

Вскоре после того, как Капон выиграл у Рыжего Боцмана двадцать штук, его жизнь из лафы превратилась у сплошное недоразумение. Наша доблестная милиция взяла одного мерзавца за расхищение народного добра в особо крупных размерах. И правильно сделала. Потому что если не воровать у крупных размерах, что тогда конфисковывать в доход государства и особенно его служащих? А на хате этого проклятого расхитителя было чем поживиться до такой степени, что многие воры рвали на себе волосы: как это менты их успели опередить? И если воры имели манеру делиться с ментами, так о том, чтоб менты поделились с ними, можно было только держать карман на ширину собственной придурковатости. А через две недели после задержания проклятый расхититель социалистического добра подцепил какую-то болячку в тюрьме и окачурился, так и не дождавшись справедливого народного суда. И до того эта тюремная зараза была вредная, что покойника выдали родычам в хорошо себе глухо заколоченном гробу и честно предупредили: если кто рискнет вскрыть гроб, так эти смертоносные бациллы в момент придут по его душу. Кроме прочих цикавых штучек, доставшихся советской власти в наследство от того ворюги, были и сережки. Причем до такой степени интересные, что в Одессе их не сумел оценить ни один ювелир, хотя когда-то наш город славился не только скрипачами и налетчиками, но и самым обширным представительством фирмы Фаберже у Российской империи. Ментовское начальство решило отправить эти висячки для ушей прямо у Киев. То ли на экспертизу, то ли кому-то в подарок — толком уже никто не помнит. Потому что это было во времена, когда наш обком торговал государственными домами с понтом они кооперативные и притом не рисковал подцепить такую болячку, которая из-под следствия ведет прямо на кладбище мимо суда.

В один прекрасный день до Рыжего Боцмана заявляется Спорщик и вместо «здрасьте» клацает своей челюстью что-то насчет семейных трусов так же разборчиво, как Леонид Ильич с трибуны съезда за окончательное построение коммунизма. Рыжий понимает: Капон хочет за что-то поспорить, причем так крупно, что аж волнуется. Зато Боцман не переживает и терпеливо ждет, когда изо рта Спорщика перестанут вылетать слюни и непонятные звуки, а золотой запас в виде челюсти ляжет на свое родное место. После того, как Капон опрокинул в себя стакан ледяного вина, его вставная челюсть успокоилась и он почти внятно предложил Боцману пари на двадцать тысяч. И за что спорил этот старый босяк? Он спорил за то, что у одного подполковника милиции эти самые пресловутые сережки будут висеть у семейных трусах от одесского перрона до самого Киева. А чтобы по дороге те брюлики не растворились от чрезмерного подполковничьего напряжения, с ним у вагоне поедут еще два мента, одетые под инженеров перед тринадцатой зарплатой. И Спорщик мажет на двадцать штук, что эти самые сережки будут украшать семейные трусы подполковника, а Боцман отвечает ему за то, что если они таки-да зашиты в таком сейфе, то Капон может начинать экономить слюни для подсчета купюр.