Шантарам - Грегори Дэвид Робертс

— Когда пакистанские копы устроили облаву на Кадербхая, — перевел Санджай, — то было ясно, что их навел Абдул Гани.

Я молча кивнул. Это действительно не мог быть никто другой. Абдул был родом из Пакистана, там у него сохранились обширные связи, в том числе в высших эшелонах. Он сам не раз говорил мне об этом. Я удивлялся, почему это сразу не пришло мне в голову, когда копы совершили налет на наш отель в Карачи. Очевидно, он мне слишком нравился, чтобы вызвать подозрения. А еще вероятнее было, что мне льстило его внимание. Он был моим непосредственным боссом и не жалел времени и сил, чтобы наладить дружеские отношения со мной. И к тому же в тот момент мои мысли были заняты другим. Когда я сидел в мечети рядом с Халедом и Кадербхаем и слушал Слепых певцов, во мне зрело желание отомстить. Прочитав записку Дидье в желтом дрожащем свете храмовых светильников, я принял решение убить мадам Жу. Я помнил, что сразу после этого встретил взгляд Кадербхая, полный любви. Вероятно, эти два чувства — любовь и ненависть — помешали мне увидеть очевидное, догадаться о предательстве Гани. Но если я не сообразил это, то, может быть, я что-то еще пропустил?

— Абдул Гани рассчитывал, что вы не выберетесь живыми из Пакистана — Кадербхай, Назир, Халед и ты, — сказал Салман. — Он полагал, что это очень хороший шанс покончить одним ударом со всеми членами совета, которые не были заодно с ним. Однако у Кадербхая тоже были друзья в Пакистане, и они предупредили его, так что вам удалось выскочить из ловушки. Я думаю, уже тогда Абдул понял, что его песенка спета. Но он не предпринял никаких мер. Наверное, он надеялся, что Кадера и всех остальных убьют на войне…

Назир, который терпеть не мог английского, прервал его. Мне показалось, что я понял его слова, и я перевел их, вопросительно посмотрев на Санджая.

— Кадер велел Назиру держать в секрете правду об Абдуле Гани, и если с ним самим что-нибудь случится на войне, вернуться в Бомбей и отомстить предателю. Так?

— Да, — помотал головой Санджай, — ты понял правильно. А после Гани мы должны были покончить и с остальными членами его банды. И теперь все они на том свете, кроме одного, который пока в Дели.

— И это подводит нас к главному, о чем мы хотели поговорить с тобой, — улыбнулся Салман. Это была дружеская улыбка, хотя и неординарная, — улыбка усталого, сурового и не слишком счастливого человека. Его продолговатое лицо было перекошено: нос, сломанный много лет назад, сросся неправильно, в результате чего один глаз был ниже другого на целый сантиметр, рот тоже кривился с той стороны, где губа была когда-то сильно разбита кулаком. Короткие волосы были подстрижены правильной дугой над бровями и напоминали некий темный нимб, нахлобученный на слегка оттопыренные уши. — Мы хотим, чтобы ты взял на себя руководство паспортным бизнесом. Кришна и Виллу прямо-таки настаивают на этом. Они, по-моему, слегка…

— Да не слегка, а до смерти перепуганы, — прервал его Санджай. — Они были в трансе из-за этих убийств по всему Бомбею, а уж после того, как Гани изрубили на куски чуть ли не у них на глазах, они вообще ни живы, ни мертвы. Сейчас все разборки кончились, мы победили, но они все равно трясутся. Мы не можем позволить себе потерять их, Лин. Мы хотим, чтобы ты поработал с ними и, типа, привел их в норму. Они нам уже плешь проели своими вопросами о тебе — ни с кем, кроме тебя, не согласны работать. Они влюбились в тебя, старик.

Я посмотрел на них, затем перевел взгляд на Назира. Если я понял их правильно, это было очень соблазнительное предложение. После победы группировки Кадера в совете произошло обновление состава. Официальным главой был объявлен Собхан Махмуд. Назир и Махмуд Мелбаф стали полноправными членами совета. Кроме них, в совет вошли Салман, Санджай, Фарид и еще трое уроженцев Бомбея. Эти шестеро говорили одинаково хорошо на хинди, маратхи и английском. Я был единственным известным им горой, говорившем на маратхи и единственным, кого заковывали в кандалы в Артур Роуд. И я был одним из немногих, кто выжил, отправившись с Кадером на войну. Я им нравился. Они мне доверяли. Я был ценным кадром для них. Междоусобицы были позади. Они установили на подконтрольной им территории новый Pax Mafia[167], и опять можно было спокойно грести деньги лопатой. А деньги были мне нужны. В последнее время я жил на свои сбережения, и они подходили к концу.

— Что именно я должен буду делать? — спросил я Назира, хотя знал, что ответ мне даст Санджай.

— Ты будешь руководить изготовлением книжек, штампов, лицензий, кредитных карточек и всех прочих документов, — тут же ответил мне молодой гангстер. — Все это будет в твоем полном подчинении, у тебя будет такая же власть, какая была у Гани. Мы обеспечим тебя всем, что тебе понадобится. Никаких проблем, блин. Пять процентов прибыли от этого бизнеса будут твои. Если ты считаешь, что этого мало, назови свою цифру.

— И ты всегда можешь посещать заседания совета — на правах наблюдателя, так сказать, — прибавил Салман. — Что ты на это скажешь?

— Надо перевести мастерскую из подвала Гани в какое-нибудь другое место, — ответил я спокойно. — У меня в этом подвале мурашки будут бегать по коже. Не удивляюсь, что Виллу с Кришной трясет там.

— Без проблем, — засмеялся Санджай, хлопнув ладонью по столу. — Мы и так собирались продать дом, братишка Лин. Этот хрен моржовый Гани приобрел и его, и соседний дом на имя своего шурина. Обычное дело, мы все так поступаем. Но эти домики стоят целые кроры[168]! Это охрененные дворцы, баба. И вот, когда мы настрогали и нарезали этого жирного ублюдка на кусочки, его шурин вдруг закусил удила и заявил, что не хочет предоставлять дома в наше распоряжение, что он обратится к адвокатам и полиции. Пришлось подвесить его над большой бочкой с кислотой, йаар. После этого он стал как шелковый, и ему уже не терпелось отдать нам эти дома. Мы послали Фарида подписать все необходимые бумаги. Но Фарид был вне себя оттого, что этот ублюдок выказал нам неуважение и заставил его возиться с этой бочкой. Фарид любит, чтобы все делалось в простоте, без ненужных сложностей. А развлечения с подвешиванием шуринов над бочками с кислотой ему не по нутру. Как он отозвался об этом, Салман?

— Он сказал, что это безвкусно.

— Вот-вот. Без всякого, на фиг, вкуса. Фарид любит, чтобы к нему относились уважительно, а нет — готов пристрелить обидчика на месте без лишних слов. Короче, Фарид разгневался на этого ублюдка за его несговорчивость и заставил его подписать бумагу, что он отдает нам и свой собственный дом. Так что в результате этот шурин ничего не получил, а у нас теперь три дома на продажу вместо одного.

— В этих разборках с недвижимостью всегда сплошная нервотрепка и море крови, — заключил Салман, криво усмехнувшись. — Надо поскорее взять это дело в свои руки. Мы собираемся приобрести одно из больших агентств. Фарид займется этим. А где ты хотел бы работать, Лин, если не в особняке Гани?

— Хорошо бы в Тардео. Где-нибудь недалеко от Хаджи Али.

— А почему именно в Тардео? — спросил Санджай.

— Я люблю этот район, там чисто и… спокойно. И потом, мне очень нравится мечеть. Она, можно сказать, будит во мне сентиментальные чувства.

— Тхик хайн[169], Лин, — согласился Салман. — Дам поручение Фариду подыскать что-нибудь подходящее. Какие еще будут пожелания?

— Мне нужны будут два курьера — парни, которым я мог бы доверять. У меня есть двое на примете.

— Что за парни? — спросил Санджай.

— Вы их не знаете. Они не из мафии. Но на них можно положиться. Их зовут Джонни Сигар и Кишор. Я им доверяю целиком и полностью.

Санджай и Салман обменялись взглядом и посмотрели на Назира. Тот кивнул.

— Решено, — сказал Салман. — Что еще?

— Только одно. Я хочу, чтобы моя связь с советом осуществлялась через Назира. Если возникнут какие-либо проблемы, я хочу прежде всего обговорить их с Назиром.

Назир опять кивнул, и в глубине его глаз промелькнуло некое подобие улыбки.

Я обменялся со всеми троими рукопожатием, скрепляя наш уговор. Они проделали это с такой торжественностью, что мне стало смешно. В том, что они отнеслись к этому с необычайной серьезностью, а я с трудом сдержал крамольную улыбку, проявилось принципиальное различие между нами. Как бы мне ни нравились Салман, Санджай и другие, не говоря уже о Назире, которого я полюбил и которому был обязан жизнью, — для меня мафия была средством достижения цели, а никак не наоборот. Для них же мафия была семьей, неразрывно связывавшей их друг с другом каждую минуту их жизни вплоть до последнего вздоха. Значительность, с которой они обменивались рукопожатиями и взглядами, подчеркивала их взаимные родственные обязательства. Со мной было не так, и я знал, что они это понимают. Они приняли меня в свой круг и работали вместе со мной, белым чужеземцем, чокнутым горой, который пошел на войну вместе с Абдель Кадер Ханом, но они полагали, что рано или поздно я покину их и вернусь в свой мир, к своим близким.