Франкенштейн, или Современный Прометей. Последний человек. - Шелли Мэрри

* Фрагментарная манера повествования, кроме того, может быть интерпретирована и как средство автометаописания исходной фабульной ситуации романа - сотворения человека из фрагментов человеческих тел. См. об этом: Botting F. Op. cit P. 103.

** Колъридж СТ. Сказание о Старом Мореходе // СТ. Кольридж. Стихи. М.: Наука, 1974. С 15. - Пер. В. Левша, *** Там же. С 8.

Н.Я. Дьяконова, Т.Н. Потницева. Мэри Уолстонкрафт Шелли... 513 И ты отведал опьяняющего напитка? Так выслушай же меня, узнай мою повесть, и ты бросишь наземь чашу с ядом!"

С этого момента в повествовании начинает в полную силу звучать голос Франкенштейна; его рассказ являет собой яркий пример романтической исповеди, монодии, которая, подобно вдохновенным признаниям Рене Шатобриана или байроновского Гяура, вырвана из глубин души героя силою роковых обстоятельств. Исповедь, полная ретроспективного вглядывания в глубины собственного "я", - единственный для романтической личности способ облегчить страдания, снять с души тяжкое бремя вины, избавиться от своего "убитого альбатроса". Франкенштейн ведет рассказ с самого начала, пытаясь с высоты пережитого выявить и осмыслить истоки и последствия происшедшей с ним трагедии. Память возвращает его к счастливой жизни среди близких людей, к семейному кругу, где царили любовь и уважение. Эта среда, в которой рос Виктор Франкенштейн, должна была, согласно гфосветительским идеям о воспитании человека, сделать его гармонично-счастливой и достойной личностью.

Однако, как мы узнаем далее, он проживает совсем другую жизнь. Романтическое понимание человеческой природы как неоднозначной, изменчивой, диалектически подвижной заставляет М. Шелли акцентировать индивидуальность, суверенное право выбора, свободу самореализации и вместе с тем роковую, трагическую предопределенность судьбы главного героя книги.

Одержимый, подобно Уолтону, жаждой "узнать тайные законы природы" и охваченный "восторженной радостью" поиска истины, Франкенштейн стремится раздвинуть границы возможностей человеческого разума, отведать из "чаши с ядом" "опьяняющий напиток" познания. Эти метафоры, несомненно, отсылают к фаустианскому ассоциативно-символическому ряду. И действительно, в своем стремлении сломать барьеры, "преграждавшие человеку вход в цитадель природы", Франкенштейн является продолжателем дерзновенных исканий гётевского Фауста. Оба они вынуждены преодолевать "земное" притяжение, прагматизм и рационализм окружающего мира. Для Фауста неприемлемо свойственное Вагнеру размеренно-кабинетное, скрупулезно-механическое накопление знаний; в отличие от своего ученика, он не только изучает природу, но и влюблен в нее, воспринимает ее как поэт, видит в ней не только объект исследования, но и источник вдохновения, венец красоты бытия*.

Сходным образом для Франкенштейна оказывается неприемлем метод познания, исповедуемый неким естествоиспьггателем, который с научной дотошностью растолковывает Виктору весь "механизм" происшествия с расщепленным молнией дубом, выхолащивая своим педантизмом мистический и поэтический смысл потрясающего явления природы. Путь Франкенштейна в науке - это путь озарения, интуитивного прозрения истины, представшей разуму неожиданно, точно удар молнии: "<...> вдруг среди полной тьмы блеснул внезапный свет - столь ослепительный и вместе с тем ясный, что я, потрясенный открывшимися возможностями, мог только дивиться, почему после стольких гениальных людей, изучавших этот предмет, именно мне выпало открыть великую тайну".

Однако дерзновенный фаустианский порыв к запредельному знанию сменяется в философском сюжете М. Шелли романтической коллизией несовпадения высокой мечты и низменной реальности. Прометеевское по своему содержанию и масштабу, * См.: Федоров Ф.П. "Фауст" Гёте. Рига: Звайгзне, 1976. С. 37.

514

Приложения

призванное радикально раздвинуть границы человеческих возможностей открытие "великой тайны" жизни и смерти, увенчавшись успешно завершенным в одну ненастную ноябрьскую ночь экспериментом, повергает его автора в ужас. Огонь современного Прометея, пронзив беспросветную тьму человеческого существования, озаряет страшный результат его трудов - огромное, жуткое, уродливое человекоподобное существо, облик которого несет на себе зримую печать "потусторонности":

водянистые, почти неотличимые по цвету от самих глазниц глаза демона напоминают о "проклятье мертвых глаз"*, от которого предостерегал своего слушателя Старый Мореход в поэме Колриджа. Чудовище, рожденное в ходе опытов с мертвой материей, становится вариацией колриджевского образа Жизни-в-Смерти.

Зловещим ореолом этого образа будет овеяна дальнейшая судьба Виктора Франкенштейна, под его знаком заглавному герою романа суждено пройти свой трагический путь. Отвращение к созданному им чудовищному подобию человека и смутная тревога по поводу последствий содеянного делают его восприимчивым к предзнаменованиям грядущих бед: его терзает кошмарное видение мертвой Элизабет, он в ужасе вырывается из цепких рук своего детища и оказывается надолго сражен тяжелым недугом. С этих пор его ни на миг не покидает ощущение незримой слежки - подобно Старому Мореходу, он "знает, что за ним | Ужасный враг идет".

Череда трагических смертей - брата Уильяма, служанки Жюстины - открывает Франкенштейну всю меру его вины, истоки которой, как он теперь сознает, лежат в его амбициозности и эгоизме, в оторванности его грандиозного открытия от нравственных начал, в разрыве между разумом и моралью, между абстрактной идеей всеобщего благоденствия и счастьем конкретных людей. Обуреваемый исступленной, но бессильной ненавистью к демону, погубившему его близких, и одновременно тер заемый безысходной тоской и глубоким раскаянием в содеянном, он наконец встречает своего неумолимого врага. Первое побуждение Франкенштейна - "схватиться с ним насмерть" - вскоре уступает желанию выслушать историю монстра, узнать причину "горькой муки", написанной на его уродливом лице. Движимый любопытством, он хочет "окончательно установить истину", полностью убедиться в правоте своих подозрений; кроме того, он впервые ощущает собственную ответственность перед тем, кого так беспечно ввел в мир, и оказывается способен на сострадание к несчастной жертве своего бездумного эксперимента.

Так рассказ передоверяется третьему повествователю - чудовищу, лейтмотивом истории которого является одиночество, много более неизбывное, чем одиночество его создателя или капитана Уолтона: это одиночество нового Адама, покинутого творцом и не нашедшего в подлунном мире ни одной родственной души. Чем более осознанным становится его существование, тем больше его терзает неизвестность относительно собственного прошлого, тем больше угнетает непреодолимое несходство с человеческим родом: "У моей колыбели не стоял отец, не склонялась с ласковой улыбкой мать, а если все это и было, то теперь моя прошлая жизнь представлялась мне темной пропастью, где я ничего не различал. <...> Я еще не видел никого, похожего на меня, никого, кто желал бы иметь со мной дело". Его страстное желание влиться в человеческое сообщество раз за разом наталкивается на горькое сознание того, что он - "чудовище, пятно на лице земли, создание, от которого все бегут и * Колъридж СТ. Указ. соч. С. 16.