Избранное - Борис Сергеевич Гусев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Казалось бы, ясно, что одно разумное средство прекратить то, что не нравится в моей деятельности, — это то, чтобы прекратить меня. Оставлять же меня и хватать и мучить распространителей (запрещенных произведений Толстого. — Б. Г.) не только возмутительно несправедливо, но еще и удивительно глупо… Как мне ни больны страдания моих друзей, я не могу, пока жив, прекратить эту мою деятельность…»
И все-таки правительство не шло дальше ареста друзей Толстого и его секретаря да скрытого науськивания на великого писателя фанатиков-изуверов. Когда же Толстой сам пришел в московское жандармское управление с требованием освободить арестованных и вместо них взять под стражу его самого, начальник управления генерал Слезкин ответил: «Граф, слава ваша слишком велика, чтобы наши тюрьмы могли ее вместить», — «красивый» ответ, рассчитанный на историю! И все же спасовал перед гением: арестованные за распространение толстовского рассказа «Николай Палкин» молодой филолог М. А. Новоселов и его друзья были вскоре выпущены из тюрьмы.
Строк же Толстого, будто бы прямо обращенных к нему: «И вы, получая 20-го числа по двугривенному за пакость, надеваете мундир и с легким духом куражитесь над ними, над людьми, которых вы мизинца не стоите…» — генерал, разумеется, не хотел принимать на свой счет.
С Толстым правительство ничего не могло поделать. Он уже принадлежал всему человечеству. Как видим, даже Столыпин не пошел на то, чтобы пренебречь мировым общественным мнением, и не стал уговаривать Николая II принять радикальные меры против Толстого, — скандальные последствия отлучения Толстого от церкви в 1901 году послужили уроком.
Приходилось довольствоваться малым — отругиваться. Правительство нанимало бойких и бессовестных журналистов. И те отлично кормились: сочиняли пасквили на Толстого и выдумывали глупые анекдоты вроде: «Ваше сиятельство, пахать подано». А он, некоронованный властитель дум, продолжал властвовать над умами.
* * *Наступает утро седьмого. 6 часов 05 минут. Гольденвейзер открывает форточку той комнаты и жестом зовет корреспондентов, которые ждут «печального мирового события». У изголовья сидит старенькая Софья Андреевна, гладит волосы Льва Николаевича, шепчет: «Светил, светил… И угас».
Из Астапова во все концы мира идут телеграммы — «Умер». Сотни телеграмм с одним словом.
«Отошла в область былого душа великая, душа, объявшая собою всю Русь, все русское», — отозвался Горький.
А жандармы и чиновники в тревоге.
Департамент полиции указывает:
«Секретно.
Полицмейстерам и приставам.
Установите наблюдение магазинами венков, обяжите не выпускать лент революционными надписями. Не допустите убранства трауром зданий…
Модль.№ 452 7 ноября 1910 г.».
Рядом телеграмма:
«Калуга. Преосвященному епископу Вениамину. Граф Толстой скончался сегодня, седьмого ноября, шесть часов утра. За два часа до смерти находился без сознания, семья была при нем с пяти утра. Умер без покаяния. Меня не приглашали… Грешный игумен Варсонофий».
Видя, что от него явно уплывает обещанный епископский сан, бывший полковник выпросил у губернатора справку, свидетельствующую о том, что он, отец Варсонофий, приложил все старания, дабы проникнуть к умирающему, но родные и друзья покойного не допустили его. И такой «документ» был выдан.
Здесь же, подтверждая бессилие Варсонофия, телеграмма корреспондента:
«Прах Толстого лежит под простыней. Лицо не изменилось. Покойный успел выразить свою волю — хоронить его без обрядов…»
Есть и другие телеграммы. Из Франции:
«Человечество облеклось в траур. Сегодня оно обнажает голову перед бессмертием».
Из Италии:
«Не человека мы хороним, целый мир. Толстой стоял в мире, как факел, светящий маяк над океаном».
«Болгария взволнована вестью, что перестало уже биться сердце, которое столько лет скорбело о человечестве».
Телеграммы из Индии, Китая, Вены, Америки…
…Последняя комната музея. Вот уже 68 лет все вещи этой скромной комнаты сохраняются в неприкосновенности; на высоте ложа, над железной кроватью, как видно по тени, падавшей от свечи, карандашный набросок профиля почившего Толстого; работники музея предполагают, что рисовал его железнодорожный рабочий Бутримов, первый зашедший проститься с покойным. На кровати — плед Толстого, подушки… Рядом, на круглом небольшом столике, — железная кружка, пузырьки с лекарствами, медный подсвечник. Из мебели в комнате еще три стула и вторая кровать, где спал врач, небольшой продолговатый столик, на нем керосиновая лампа с зеленым абажуром. Все.
«Умер Лев Толстой, — писал В. И. Ленин. — Его мировое значение, как художника, его мировая известность, как мыслителя и проповедника, и то и другое отражает, по-своему, мировое значение русской революции.
…Л. Толстой сумел поставить в своих работах столько великих вопросов, сумел подняться до такой художественной силы, что его произведения заняли одно из первых мест в мировой художественной литературе».
В статье «Л. Н. Толстой», опубликованной в большевистской нелегальной газете, центральном органе РСДРП «Социал-Демократ», 16 ноября, уже после смерти Толстого, Ленин дает оценку лицемерию правительственной и либеральной прессы:
«…Посмотрите на оценку Толстого в правительственных газетах. Они льют крокодиловы слезы, уверяя в своем уважении к «великому писателю» и в то же время защищая «святейший» синод».
«…Посмотрите на оценку Толстого либеральными газетами. Они отделываются теми пустыми, казенно-либеральными, избито-профессорскими фразами ‹…› за которые так бичевал Толстой —
