Избранное - Борис Сергеевич Гусев

Игумен Варсонофий в панике: что делать?

Передают, что Варсонофий пытался договориться с друзьями Толстого «по-мирному».

— Господа, поймите чистоту моих намерений, — убеждал он. — Если я, бывший жандармский полковник, оставил мирскую суету и удалился в обитель…

— …То это еще не значит, что вы перестали быть жандармом, — парирует Чертков.

Так точно, находясь в эмиграции, в Швейцарии, разглядел события в Астапове Ленин:

«…Святейшие отцы только что проделали особенно гнусную мерзость, подсылая попов к умирающему, чтобы надуть народ и сказать, что Толстой «раскаялся». Святейший синод отлучил Толстого от церкви. Тем лучше. Этот подвиг зачтется ему в час народной расправы с чиновниками в рясах, с жандармами во Христе…»

Много скопилось в Астапове чиновников и жандармов. В последние дни прибыли вице-директор департамента полиции Харламов, рязанский губернатор Оболенский, на соседней станции Лебедянь ждал условного сигнала епископ Кирилл Тамбовский.

Все эти люди, в большинстве образованные, университетские, испытывали чувство неловкости, страха перед судом истории. С кем воюют?! С творцом «Войны и мира», ужас, ужас… Ну а как быть с запрещенными цензурой статьями и памфлетами Толстого, написанными им после 1881 года, то есть после известного переворота, который произошел в мировоззрении писателя, когда он в своем знаменитом трактате «Исследование догматического богословия» обрушился на официальную церковь и ее служителей? Вот уж поистине положение хуже губернаторского. И за карьеру свою страх берет, и открыто проявить свою реакционность тоже боязно. Все, что связано с Толстым, все, решительно все войдет в историю… Потомки-то ведь смеяться будут… Да что потомки!.. Друг перед другом и то неловко, особенно князю Оболенскому: как-никак ветвь декабриста. Уж не дед ли нынешнего губернатора выведен в черновых набросках «Декабристов» Толстого? Все они ныне скованы в своих чувствах генеральскими мундирами и епископскими рясами.

Они на службе и обязаны действовать.

Сейчас может показаться странным: как же вся эта генеральская гвардия, имея такую власть, не могла сделать самого небольшого, но крайне необходимого самодержавию и церкви дела — содействовать проникновению в озолинский домик священника? Хотя бы на полчаса, да что там — на десять минут, на пять минут, чтобы он, выйдя оттуда, провозгласил на весь мир:

— Раб божий Лев покаялся…

И вранье пошло бы в ход, ибо среди представителей прессы, дежуривших в Астапове, были и корреспонденты консервативных газет вроде «Нового времени». Они с величайшей охотой подхватили бы эту весть. Почему же сам Столыпин, весьма жесткий и решительный человек, фактически диктатор России, без колебаний вешавший революционеров, не отдал секретной директивы, например такой: «Обеспечить присутствие священнослужителей при умирающем»? Ведь мог. Власть была.

Но этот хитрый и умный политик, запрашивая обер-прокурора святейшего Синода о том, как высшая церковная власть собирается реагировать в случае рокового исхода, сам не подписал ни одного документа касательно мер в отношении великого писателя. Все регламентирующие секретные приказы и телеграммы, безусловно продиктованные премьером, подписаны второстепенными лицами. Как будто губернские и жандармские власти предпринимали эти меры по своей инициативе, а правительство не имело к ним никакого отношения.

У рязанского губернатора князя Оболенского был формальный повод выслать приехавшего в Астапово друга и единомышленника Толстого — Черткова, ибо еще по ранее изданному высочайшему повелению Черткову запрещался выезд из Тульской губернии. И Оболенский попытался воспользоваться царским указом. Но как? Опять-таки сам он не решился на встречу с родовым аристократом и бывшим офицером гвардии Чертковым, но послал к нему жандарма Филиппова с приказом: «Скажите Черткову, что ему выезд из Тульской губернии воспрещен и чтоб он в двадцать четыре часа убрался отсюда». Несчастный унтер, на котором отыгрывались высокие начальники, пошел к Черткову и передал ему приказ рязанского губернатора. Умный и резкий Чертков ответил так:

— Передайте его сиятельству, что я нахожусь не в Тульской и не в Рязанской губернии, а у постели опасно больного друга. Я не оставлю Толстого… Взять меня отсюда вы можете только трупом.

Заикаясь, Филиппов передал эти слова грозному губернатору. Молча Оболенский повернулся, пошел на вокзал и более ничего не предпринимал.

Вице-директор департамента полиции Харламов телеграфировал в Петербург, прося указаний… Этот Харламов — тот же несчастный «унтер» (только чином повыше) — прекрасно понимал, что Столыпин в любом случае отыграется на нем («Генерал, вы лицо достаточно ответственное и обязаны были на месте сориентироваться и принять надлежащие меры», — скажет премьер).

Но какие меры? Приказать взломать двери озолинского домика? А как избежать огласки, зоркого ока дежуривших газетчиков? Положим, своих можно на время удалить силой, а как быть с иностранными корреспондентами? Эти тотчас устроят шум на весь мир. И тот же Столыпин выгонит полицейского генерала со службы без пенсии. Нет уж, лучше ждать прямых указаний. Но, однако, премьер Столыпин также уклоняется от решительных действий. Все они «унтеры» перед Толстым…

…Не было во всей этой рати князей Болконских — они пали на поле брани; не было и графов Безуховых — сгинули в Нерчинских рудниках. Возобладали Победоносцевы-Топоровы и разные Вульфы, «жадною толпой стоящие у трона». И чтобы хоть как-то оправдаться перед высочайшим «унтером», они демонстрировали силу, хотя и боялись ее применить. На станцию прибывают вооруженные отряды жандармов. И вся эта рать оказывается бессильной. Как бы объясняя это, на одном из стендов приведено признание Суворина, издателя «Нового времени»:

«Два царя у нас: Николай Второй и Лев Толстой. Кто из них сильнее? Николай Второй ничего не может сделать с Толстым, не может поколебать его трон, тогда как Толстой, несомненно, колеблет трон Николая и его династии».

Повторю: Толстой проповедовал непротивление злу насилием. А сам? Следовал ли он своей проповеди? Нет. Он постоянно отступал от нее.

Пожалуй, с бо́льшим основанием, как это ни парадоксально, можно констатировать «непротивление» правительства Николая II, которое теоретически могло послать в ту же Ясную Поляну взвод жандармов и арестовать Толстого; вот тут он не воспротивился бы, а