Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Наконец, разделался с телефоном.

– Пора, труба зовёт, заряжаем мозги! Нам давно пора выйти к результатам, а квалиметрия, – пригласил Филозов к коллективному деловому спору, – обещает переворот в методах, оснащает новыми инструментами, взгляните на дерево целей с ранжированными признаками; Филозов вдохновенно развернул плакат. – Ну, как, готовы кипятком писать?

Вытянув шеи, члены комиссии восхитились рахитичным стволом, сучковатыми ветвями, заросшими, будто листьями, загадочными значками.

– Найден объективный инструмент интегральной количественной оценки качества, включая оценки феномена красоты…

– И скрытых в ней прочностных резервов, – высунулся внезапно Блюминг, ткнул кривым пальцем в настенную перспективу, – спорил, спорил с Ильёй Сергеевичем о расположении торцевых окон, он красотой оправдывался…что-что? Соснин очнулся.

– При обвальном падении качества строительства, – скрипуче пояснял Блюминг, – нормативных запасов прочности для сохранения конструкции уже недостаточно.

– Точно! Хватит нам за красоту отвечать, – сообразил Салзанов, – для глаз, слов нет, надо приятно делать, но без несущего ослабления.

Филозов резко качнулся и подался вперёд, вперился в скошенный в небеса бело-жёлтый дом, в глазах его – как и всегда, когда он делал стойку, брал след – опять полыхнуло северное сияние.

Дабы спасти для пользы дела пусть и мизерные прочностные ресурсы, растрачиваемые на красоту, он нетерпеливо выслушал сбивчивые объяснения Соснина относительно требований пропорций, укорил. – Не витийствуй в тумане, учись у производственников, вот, Тихон Иванович коротко, ясно осветил, взял на себя ответственность.

Филозов всерьёз озаботился разомкнутым из-за неуместного окна несущим контуром, он раздувал, точно взявшая след легавая, ноздри – наводка обычно пугливого, молчавшего для перестраховки Блюминга стала подарком, который помогал… о, вскоре и Соснин сообразил, что, зацепившись за это окно, Филозов получал шанс побыстрее решить задачку, поставленную Григорием Васильевичем. К тому же Лапышков хотя бы на время выводился из-под удара, а Салзанов, упитанное воплощение производственных добродетелей, и вовсе оставался вне подозрений; Салзанова – ему издавна покровительствовали на самом верху, даже провели в депутаты – Филозов трогать побаивался.

– Чую, чую слабое звено, наш долг ухватить его, вытащить всю цепь, чтобы…

– Чтобы заковать невиновных, – пошутил Соснин.

– Смеётся тот, кто… – оборвал Филозов, – ты, Илья Сергеевич, дурью перестань маяться – красота не самоценна, учти, вот окно не там посадил и прочность ослабил, спасибо Леону Абрамовичу, углядел. На сколько ослабил? Посчитать надо, но как, как… потянулся к логарифмической линейке.

– М-может б-б-быть, всё-таки с Р-романом Р-р-романовичем п-проконсультироваться? – возжелал посильно помочь Фаддеевский, – в-всё-таки н-н-н-н-нестандартно у м-м-мужик-ка б-б-башка в-варит. К-к-то, с-скажите, к-к-то ещё д-д-догадался бы от-т-тсасы-вать т-тепло из Г-г-ольфстрима?

– Рано! – отмахнулся Филозов, который и в острой, даже критической ситуации не отказывал себе в удовольствии нагнетать драматургическую интригу, – сначала самим разобраться надо.

Хотел разрядить атмосферу, а вызвал бурю.

Властным жестом, каким дирижёры обрывают партию фальшивого инструмента, Филозов рассёк воздух, опять глянул в шуршаще путавшуюся бумажную ленту.

– Что ж, цифры убеждают нулевыми усилиями. Но и Салзанов с Лапышковым доказательно отстрелялись. Ясно, с разрушительно-низким качеством нельзя мириться, однако и выше головы никому не прыгнуть – пора в типовой проект включать сверхнормативные усиления, от Госплана бюджетных допзатрат добиваться.

Порассуждал, распаляясь.

– А Илье Сергеевичу повторно советую стряхнуть легкомыслие! – круто повернулся во вращающемся кресле Филозов и засверкал глазами, – понятно, надеюсь, в какой тупик заводит эстетский путь? Понятно, – загрохотал, помахивая логарифмической линейкой над головой, – почему надо биться за точность, за количественную оценку качества? Цепь рассуждений, над которой ты изволил шутить, предельно проста: да, расчёт убеждает, что сам по себе разомкнутый контур несущих стен не опасен, цифры не люди, они не врут, но никакая абстрактная теория нас не оправдает, если резервы гибнут: сдвинул слегка окно и – пустил мёртвый запас прочности на компенсацию неминуемого строительного брака. А ты наплевал на здравый смысл, про принцип мини-макса забыл, хотя ежу ясно, что передвижка проёма второстепенной важности при минимизации эстетических потерь дала бы максимальный эффект сохранности материального сооружения, – снова взмахнул рукой с линейкой, опрокинул стакан с водой.

Буря улеглась.

Пока осушали лужу, Филозов угомонился, взялся вырисовывать график: кривая устойчивости асимптотически приближается к оси ординат, но если отложить нагрузки, доводящие до вероятного обрушения, по оси абсцисс…

Вплыла бесшумно Лада Ефремовна с пачкой писем. – От Рената Самсоновича жалобы на трещины.

– Оперативно, чёрт его подери, отпасовал, – скривился Филозов, поднёс к глазам сопроводительный список домов-угроз.

Блюминг, казалось, стал ещё бледнее, у Фофанова побагровела плешь.

– Ого! Длиннющий список! – потёр переносицу Филозов, выразительно обвёл горящим взором притихших, как нашкодившие дети, членов комиссии, – такого и нарочно не придумаешь, дополнительный подарочек для прокуратуры.

Растерянный не меньше коллег по несчастью, Фаддеевский вытащил, однако, руку из бороды. – С-строили, с-с-строили и в-всё п-п-повалится п-псу п-под х-хвост? Э-э-эт-то н-ни в к-к-к-какие в-ворота. И к-кто, к-к-к-кто д-довёл к-к-конструкцию д-до п-п-п-редельного с-состояния? М-мы же в-всё об-б-бсчитали…

– Обсчитывать и рассчитывать надо было для дураков, понимаете? Для дураков, которые нормативные запасы прочности, едва до дела дорвутся, в первый же день сжирают! – нервно, если не истерично вскричал Филозов и посмотрел почему-то на Соснина. И сразу взял себя в руки. – Хватит причитаний, Филипп Феликсович! Отступать нам некогда, некуда, догадываетесь, что позади? А впереди – юбилей! Берём по три, – испытующе глянул на Лапышкова, – нет, нет, надо выше головы прыгать, берём по четыре дома-угрозы на бессмертную душу члена комиссии. Обследовать тщательно, но – без волынки! До отлёта в Ташкент, Тбилиси – сдать заверенные акты, обмеры, чтобы успеть обсудить и взять с собой главные данные для консультаций, одна нога здесь, другая…управимся! Раз, два, три, пионеры мы…

Члены комиссии мрачно молчали; у Блюминга вопросительно повис нос.

– Безголовых бракоделов к плодам рук своих не подпустим, не хватало ещё, чтобы они сами себя контролировали-инспектировали, поэтому другим членам комиссии, и вам, Леон Абрамович, в том числе, по лишнему адресу.

Салзанов с Лапышковым втянули головы в плечи, словно устыдились, что головы у них всё же были.

– Итак, Блюмингу – четыре адреса, Фофанову – четыре, Фаддеевскому – четыре. А, чёрт, остался ещё один, тринадцатый. Н-да, чёртовой дюжины не хватало! Илья Сергеевич, выручишь? Как-никак твоё типовое детище затрещало. Не спорь, не отпихивайся, как это в деформациях несущих конструкций не понимаешь? Тут не хочешь понять, но поймёшь, когда заселённые дома обрушиться угрожают, жильцы ропщут, а юбилей неотвратимо надвигается, и прокуратура стоит на стрёме! Как нарочно для тебя, тонкой художественной натуры, адресок последний остался, тринадцатый. Записывай: проспект Художников… корпус… Соснин всё-всё слышал, хотя речь Влади, восседавшего справа от Соснина, во главе полированного стола – до Влади при желании можно было дотянуться рукой – долетала откуда-то издалека; Соснин слышал про последний оставшийся на его душу адрес, слушал ёрнические пояснения и, записывая адрес, смутно ощущал сиюминутное вмешательство высшей силы в его судьбу, силы, всё в нём, что сложилось и отстоялось за много лет, переворошившей, растолкавшей вмиг все рутинные мысли и ощущения, да так растолкавшей, точнее, вытолкнувшей их куда-то во вне, что и следов от них не осталось, вместо них возникло лишь какое-то сосущее предчувствие чего-то, что невозможно было вообразить, а мысли, которые Соснин пытался всё же вернуть, призвать на помощь, и впрямь исчезли, любые мысли, не только рутинные, сама способность мыслить исчезли начисто. Чем же, чем внезапное опустошающее вмешательство свыше грозило для него обернуться, чем заполнится пустота? Соснин, конечно, не мог предполагать того, что выпадет ему завтра, его и на свежую-то голову не посещали предвидения, на втором же заседании комиссии, где ему до сих пор так и не объяснили, зачем приглашён и чего ради вынужден тратить время, он вообще соображал туго, как если бы и скудные извилины в мозгу пробороздили нервно-клеточное серое вещество вовсе не изначально, а лишь сейчас они, извилины, кое-как высверливались вкрадчиво-загадочным, но явно затупившимся инструментом, причинявшим глухую боль.