Дипломатическая тайна - Лев Никулин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Несколько минут он стоит прямо против моториста, подходит ближе, ловит вопросительный взгляд и как можно тише и отчетливее шепчет:
— Н.В. 14.
В этот момент начинает стрекотать мотор, и лодка носом пристает к берегу. Перси прыгает в лодку, и она медленно отплывает от берега по кишащей телами купальщиков, мелководной реке. На середине реки она идет быстрее, и скоро четыре дымящие заводские трубы и золотой купол остаются позади. Перси садится ближе к мотору, и, когда уже не видно ни одного купальщика и они одни в середине течения, он спрашивает моториста на их родном языке:
— Мистер Прайс?
Тот наклоняет голову и выжидательно смотрит на него.
— Вы приняли какие-нибудь меры?…
— Да. А вы действительно собираетесь изъять документ?
— Конечно! Для того я и приехал.
— Что вам нужно?
— Имя, фамилия и приметы курьера. Самые подробные данные о нем, его привычки, его родные, его знакомые, жена, возлюбленная…
— Допустим, вы это получите… Дальше?…
— До Мирата четыре с половиной тысячи километров — три недели пути. Мало ли что может случиться в три недели!
— Хорошо, вы получите все, что вам нужно. Дальше?
— Это все. Я жду.
“Лев” поворачивает к берегу. Железный мост висит над рекой. По мосту пробегают трамваи и грохочут тяжелые грузовики. Перси Гифт прыгает на берег и исчезает, приложив руку к козырьку кепи.
В МИРАТЕ
На крыше дома, в раскрашенном деревянном павильоне у Омара эль Афгани правильным пятиугольником сидят на полу пять человек. Кроме Омара и хорошо знакомой фигуры “американца”, здесь Осман, еще стройный, худой старик с серебряной бородой. Это тот, кого освободила первая революция из подземных могил цитадели Мирата. Восемнадцать лет тюрьмы, одиночного заключения в темной, сырой дыре на цепи. Затем Меджид — мятежник с северных гор, заочно приговоренный к казни и дерзко разгуливающий по базарам, садам и улицам Мирата, и Абасс, амбал-носилыцик, дважды бежавший из тюрьмы в цитадели, переживший одиннадцать восстаний пограничных племен. Меджида и Абасса всегда ищут, и потому в этот душный и тихий вечер переулок живет. На триста шагов в окружности вооруженные люди, охрана революционного комитета.
“Американец” смотрит на зеленый плющ на стене, на уступами уходящие ввысь крыши дворца и говорит громко и раздельно, точно читая молитву:
— Когда эту бумагу привезет на границу курьер, он передаст ее нашему человеку. В пять дней ее доставят к нам в Мират, и Осман опубликует ее в законодательном собрании. Еще до этого эта бумага будет размножена, и тысячами листков мы забросаем Мират. Это будет начало.
Нетерпеливо вздрагивая, смачивая сухие губы языком, говорит Меджид:
— Когда будет бумага?
— Я сообщаю в Москву. Ее вышлют немедленно.
— Хорошо. Мы устали ждать…
Абасс расправляет сильные затекающие руки.
* * *В четыре часа утра дежурному чиновнику в азиатском отделе осведомительного департамента передают расшифрованную депешу из Мирата:
“Тайная революционная организация Мирата и вся оппозиция ждут из Москвы курьера, который доставит им документ, упомянутый в номере 627”.
Дежурный чиновник дает ход депеше.
* * *Мирза Али-Мухамед отпивает из белой фарфоровой чашечки с гербом королевства и вензелем короля кофе и с особенным удовольствием переходит к зеленому ликеру.
— Из внимания к советам уважаемого друга я меняю свое решение.
Роберт Кетль удовлетворен.
— Как в сказках умнейшей Шахерезады мы вызовем дух мятежа с тем, чтобы его уничтожить раз и навсегда. Да, друг мой, иногда полезно способствовать, а не предупреждать…
— Слова друга — вечная мудрость.
И председатель совета министров снова отдает должное зеленому ликеру, который так удивительно делают священники неверных во Франции.
В НЕСКУЧНОМ
Когда в Мирате над горными склонами и городом лежит южная, июльская, темная ночь — четыре с половиной тысячи километров к северу, над лесистыми холмами, сбегающими к Москве-реке, красно-золотой закат и северное голубое вечернее небо.
По ровному шоссе бегают трамваи и, выбросив тысячи горожан, убегают назад. И вся эта пропыленная, прожаренная солнцем и душным городом толпа втекает в ворота, мимо высоких мачт с флагами, в старый дворцовый парк. “Зазывной” оркестр гремит у ворот, под грибом на круглой эстраде; но зазывать, в сущности, не надо — аллеи, поляны, склоны, чащи светят сквозь зелень белыми ситцевыми платьями, защитными гимнастерками, картузами и остроконечными шлемами.
По серебряно-алой реке стрекочут катера, подвозя из города новых, в небе над зелеными верхушками углом вереницей перелетных птиц стрекочут восемь самолетов, летящих от аэродрома. Кружатся, звеня стеклярусом, карусели, ныряют вверх и вниз лодки качелей и взрывами-всплесками взлетает смех от чертова колеса в полосатом павильоне.
Двое уже кружились на “Удалом” и “Бойком” — коричнево-шоколадных, адски-свирепых деревянных конях карусели, ездили на “чертовом колесе”, слушали клоунов на эстраде, ели мороженое с вафлями под огромным полотняным зонтом и теперь ушли далеко в чащу и смотрят вниз, на сквозящую в зеленых ветках реку. Вася Жуков — рослый, розовый, кудрявый парень. Все прилажено и все к месту: тугой кожаный пояс, галифе, косоворотка. Но девушка еще лучше, даже на строгий взгляд веселых и сытых иностранцев, приезжающих торговать с неожиданно для них возродившейся страной. И особенно хороша от ситцевого платья в цветочках, высокого и пышного узла русых волос и мягких ямочек на щеках.
— Когда же едете?…
— На той неделе… Дадут почту, распишусь и прощай…
— Вот все вы так, ушлют — и поминай как звали…
— Кто другой, да не я… Когда я вас обманывал?…
— Здесь не обманывали, а там — кто вас знает…
Она смотрит на него искоса, посмеиваясь. Вася шумно вздыхает.
— Пойти в кинематограф, что ли…
— Что это вы от меня бегаете?…
— Да я не от вас, а с вами… Вам же хуже будет: вдруг здесь целовать начну — увидят…
— Не нацеловались?…
Вася берет ее за талию, по из-за поворота с треножником и футляром идет вниз бродячий фотограф…
— Ну, Васенька, не срамите меня. Пошли.
Они уходят от обрыва, но Вася успевает поцеловать на лету край нежного, круглого подбородка и идет на свет вспыхнувших цветных лампочек, на говор толпы, бормоча сквозь зубы:
— Что за долговязый с аппаратом привязался? Который раз встречаю!
ЛОЖА БЕЛЬЭТАЖ 8
Бывший штаб-ротмистр Воробьев привыкает к Москве и заставляет привыкать к себе. Он делает все, что полагается репатрианту, строго выполняет формальности, привыкает даже думать по-русски и заучивает наизусть поговорки.