Интеллигенция (февраль 2008) - журнал Русская жизнь

За столом без умолку говорил один и тот же златоуст, Виктор Иванович. «Друзья, скажем прямо, чего уж там: мы с вами - элита, интеллектуалы высшей пробы. Все - состоялись, каждый в своей области. Ты, Марк - известный конструктор мотокосилок, ты, Леня - автор работ по философии. Твои труды переведены на польский и болгарский… Ты, Костя - военный интеллигент, подполковник, награжден памятными медалями. Мы тобой гордимся».

Каждому напомнили, чем он занимался до выхода на пенсию. Слушали внимательно, кивали, уточняли. Одеты одноклассники были в костюмы прошлого века, пахли «Шипром», обсуждали, у кого какая пенсия и кто проморгал вовремя получить удостоверение «Ветеран труда». Литературные вкусы одноклассников совпадали: полагалось любить Коэльо и Улицкую. Нравились им также мастера искусств Розенбаум, Николай Басков и Алла Борисовна. В свое время все состояли в КПСС и по старой памяти не любили США.

Я решила развлечь стариков и на Новый год принесла журнал их выпускного класса за 1949-1950 учебный год. Муж стащил этот журнал из учительской, забыл про него, а через пятьдесят лет журнал нашелся. Я получила его в подарок на Миллениум. Все записи сделаны каллиграфическим почерком; теперь я знала, что проходили по Логике 8 февраля 1950 года, кто отсутствовал, кто получил двойку. Даже на старой промокашке ясно проступала тема, которую в этот день спрашивали: «виды суждений». На последней странице - «Общие сведения об учащихся»: национальность, принадлежность к комсомольской организации, род занятий и место работы родителей.

Исследование показало, что из двадцати пяти учеников восемь - евреи, двое десятиклассников не приняты в комсомол, у половины нет отцов. Профессии родителей: шофер, кладовщик, художник Детгиза, медсестра травмопункта. Я знала, что 22 октября Блинов не явился к началу урока, 2 ноября Иванов бросал бумажки на Шмеркина, а 16 марта Ивановский мало того, что был без дневника, так еще и ходил по классу. Свидетельствую: за 1949-1950 учебный год всего пропущено учениками 3006 часов, из них по болезни - 2180. Опозданий за весь год было 20. Сохранилась и фотография десятого класса на фоне обшарпанной школьной стены. Одни выглядят, как уголовники, другие - не от мира сего, но и те, и другие одеты в чужие кители и гимнастерки, в какие-то невообразимые шаровары. Больше ничего не было, с этим выходили в жизнь. Позади - блокадное детство, впереди - полуголодная юность.

«Виктор Иванович, - спросила я, - почему вы сорвали урок 10 апреля? Вот тут есть запись». Старик оживился. «Как же, помню! У нас пропала тряпка, нечем с доски стирать. Ведь тогда достать кусок материи было невозможно, вам этого не понять. Наталия Георгиевна принесла из дома какую-то рваную тряпку, я пригляделся, а это женский бюстгальтер! Ну и стал на себя примерять. Ребята начали свистеть, улюлюкать… Урок, конечно, был сорван, а меня выставили из класса. Мать в школу вызывали». - «Не знаете, Наталия Георгиевна жива?» - «Жива-здорова. Мы ее каждый год на восьмое марта навещаем, ездим в Купчино. Она ведь раньше рядом со школой жила, в деревянном доме. Все ждала, когда же дом рухнет или его снесут. Жила там с тремя детьми и мужем-инвалидом - без ванной, с печным отоплением. Намучилась. Но, слава Богу, уже десять лет как в новую квартиру переехала».

Я узнала, что новую квартиру Наталия Георгиевна получила в 85-м году, когда уже не выходила на улицу. Муж умер еще в деревянном доме, а дети, успевшие жениться, развестись и опять стать бездомными, снова поселились с матерью и с нетерпением ждали, когда освободится ее комната. Чтобы не раздражать молодое поколение, Наталия Георгиевна на кухню не совалась, сидела сиднем в своем закутке, слушала радио или читала с лупой.

В первое же воскресенье я поехала в Купчино. Наталия Георгиевна встретила меня ироничной улыбкой: «Здравствуй. Вспомнила обо мне через сорок лет? Даже не позвонила ни разу». Что тут скажешь? Что после окончания школы хочется поскорее забыть и плохих, и хороших учителей? Ведь начиналось новое, замечательное время, и от счастья кружилась голова. Нет, надо перевести разговор на другую тему.

- Наталия Георгиевна, вы что окончили, ЛГУ или Педагогический?

- Меня в ВУЗ не приняли: я ведь дочь врага народа. Мне разрешалось учиться только на курсах, сперва на чертежных, потом на курсах английского языка.

- Расскажите про врага народа.

- Папа был двоюродный брат Александра Блока, окончил Императорский Александровский лицей. Ежегодно 19 октября лицеисты устраивали обед. В 25-м году их всех и арестовали, прямо на обеде.

- Всех разом? Удобно. А ваша мама где в это время была?

- Мама к этому времени была уже на Соловках. Представь себе: мама сидит в лагере, отец и восемьдесят других лицеистов обвиняются в монархическом заговоре, ждут приговора. Папе тогда повезло: получил всего три года ссылки на северный Урал и конфискацию имущества. Мне было одной не выжить, и я поехала за ним на Урал. Голод, холод, работу не найти. Тяжело вспоминать. Наконец вернулись, жили у чужих людей - квартиру ведь отняли. Как мне хотелось поступить в ВУЗ! Ходила вокруг университета и плакала: почему не дают учиться? Я искала, на кого бы опереться, и в восемнадцать лет вышла замуж за учителя физкультуры. А в 35-м папу опять забрали, уже по кировскому делу. Высылали всех дворян, ведь была версия, что Кирова убили дворяне. У меня была уже другая фамилия, меня не тронули.

- Когда было лучше всего?

- Много хорошего было. Муж вернулся израненный, но живой. Детей и внуков английскому научила, вот, квартиру получила с горячей водой. Папа дождался реабилитации.

- Вам нравилось работать в школе?

- Как тебе сказать… Раньше ведь не было ни хороших учебников, ни словарей. Носителей языка в глаза не видели. Попробуй тут, научи языку. Но научила; профессор Гинзбург, выпускник 53-го года, своих внуков по моим разработкам учит. Мальчишек было тяжело держать в узде, хулиганили, во время урока вылезали в окно, однажды сунули мне в портфель живую мышь… Со школой связано у меня одно потрясение. В 41-м, до эвакуации я преподавала английский в восьмом классе. Ленинград уже голодал. В тот день я проверила дома контрольные работы, потом пошла в школу, раздала ученикам тетрадки и вернулась домой. Хватилась - нет хлебных карточек! Я чуть с ума не сошла: ведь это верная смерть. Или я их потеряла на улице, или кто-то вытащил. В обоих случаях один конец. И вот представь себе: тем же вечером, не дожидаясь утра, пришел тот мальчик, чью тетрадку я случайно заложила хлебными карточками. Он мне их принес, вернул. Я его не забуду, пока жива. Я бы молилась за него каждый день, если бы верила в Бога, но не верю. Прости.

Вернувшись домой, я снова раскрыла классный журнал. Наименование предмета: английский язык. Фамилия учителя: Островская Н. Г. Число и месяц: 21 декабря 1949 г. Что пройдено на уроке: перевод со словарем текста о т. Сталине. Что задано на дом: повторить биографию т. Сталина. Заметки учителя: Миронов шумел на уроке, удален. Я спросила у мужа: «Помнишь Миронова из вашего класса? Он в декабре 49-го шумел на уроке и был удален». «Конечно, помню. Он за мной сидел, в колонке у окна. Поступил на геологический, поехал на практику и утонул».

Вечный наш тамада, Виктор Иванович! Вы молодец. Хвалите, хвалите своих оставшихся товарищей. Пусть считают себя выдающимися учеными и конструкторами, интеллектуальной элитой нации. Они честно трудились и честно служили той власти, которая им досталась. Они хорошие.

Михаил Харитонов

Барды

Источники и составные части

***

У Саши было все. Как любой, у которого все, жил он счастливо и тревожно: а вдруг чего? Но никакого «чего» не наступало, все оставалось всем, и оно у него, прошу заметить, было.

Тут надо добавить: шли восьмидесятые, местом действия была Москва, мы были молоды, а, следовательно, словом «все» обозначался набор из кожаной куртки, синих джинсов и мафона, разумеется, кассетника.

Джинсы, джинсы. Настоящие, разумеется, а не гедеэрашные и не румынские, или чьи они там, польские, все равно подделка, соцлагерь. Настоящие джинсы это ой-ей-ей какое о-го-го.

И мафон, мафон! у Саши был мафон! Не позорная, как волк, «Яуза», а импортный, настоящий. Черная продолговатая волшебная коробка с полированными клавишами, похожими на зубные протезы, где и перемотка, и пауза! пауза! Пауза была каким-то очень буржуазным, что ли, удобством, наши такого ни за что б не выдумали. Прикинь, да: слушаешь песню, а тебя, скажем, зовут с кухни, и ты не выключаешь, а ставишь на паузу, и приборчик шипит тихо и зло, но держит, держит то самое место, чтобы прямо с полунотки, с самого-самого тогосенького, где прервали, покатить хрипатым аркашиным голосом - «…гибну пад поездом дачным, улыбаяся проммэж колес». Кстати, Аркашка-то уж и сгиб, как и Володя - еще в Олимпиаду, так что на другой кассете, на рыжей «TDK», есть шандриковская песня на смерть Северного - «отлюбил, сколько смог, и отплакал, страдая». А на голубой «соньке» Володя, - чуть помедленнее, кони, у дельфина взрезано брюхо винтом. А на черной гедеэрке Галич разбирает венки на веники, интеллигентно перебирая струны тонкими холеными пальцами. И более того! есть Вертинский! древние какие-то записи, совершенно запрещенные, про юнкеров и офицеров: и какая-то женщина с искаженным лицом. И «поручик Голицын» в исполнении сашиного папы, под гитару и домашние аплодисменты.