Толстяк - Александер Минковский

— Полет кита! — сострил Бубалло.

Все рассмеялись. Я встал. Сейчас я охотнее всего растер бы ушибленные места, но мне не хотелось давать нового повода для насмешек.

— Можно, я еще раз прыгну? — попросил я учителя.

— Нельзя, — коротко возразил он. — Тебе сначала нужно отработать отталкивание, потренироваться в разбеге. Ты уже когда-нибудь прыгал через коня, Лазанек?

— Нет, но я…

— Вот и потренируйся. Погляди, делается это так. — Шульц стал на мат и пружиной взвился вверх, повторил он это несколько раз. — Так что ты потренируйся тут немного, а мы перейдем на бревно отрабатывать равновесие.

Я стал прыгать. Прыгая, я старался не думать о своем падении, о смехе одноклассников, о дрожащей губе Шульца. Отталкивание — прыжок, отталкивание — прыжок, и так, пока совсем не выдохся. Остальные ребята отрабатывали балансирование на бревне, им было не до меня.

И чем только я хуже их? В чем моя вина? Даже здесь, на уроке, я оказался в одиночестве, отделенный от остальных. Да оно и к лучшему — у них опять был бы повод для смеха: я вот отталкиваюсь изо всех сил, но отрываюсь от пола всего на каких-нибудь пару сантиметров.

Урок закончился. Я вздохнул с облегчением и быстро стал в строй. Бодрым маршем мы двинулись сначала в душевую, а потом в раздевалку.

— Не горюй, Жирный, — деланно посочувствовал мне Грозд. — Есть спортсмены и похуже тебя — в детском садике или в хирургической больнице.

— В яслях…

— У инвалидов…

— В доме престарелых…

Я пожал плечами, делая вид, что меня не трогает их болтовня. Будто я вообще их не слышу. Усилием воли я пытался сосредоточить свои мысли на чем-нибудь совершенно постороннем — представить себе наш обеденный стол, маму, расставляющую на нем тарелки с ветчиной и сыром, отца, нарезающего хлеб. Сегодня утром он проделывал все это с отсутствующим видом, думая о чем-то другом. «Ежи, — спросила его мама, — сегодня ты опять вернешься поздно?» Он виновато улыбнулся: «Ничего не поделаешь, милая. Ты ведь знаешь, какая сейчас горячая пора — пусковой период. Вот пустим завод, наладим работу — буду немного посвободнее». — «А все уже готово?» — «Да, — ответил отец. — Часть механизмов мы получили из Чехословакии. Через неделю дадим газ». Мама положила ему еще пару кусочков мясного рулета. «Через неделю ты займешься восстановлением шахты, — грустно сказала она. — У тебя все меньше остается для нас времени». И опять отец виновато улыбнулся: «Ничего не попишешь. После этой проклятой войны столько нужно успеть сделать. Да ты и сама…»

— Спишь, Толстый? А во сне через коня, наверное, скачешь.

— Отстань от меня, Грозд, — отмахнулся я.

Я нагнулся за ботинком, но его не оказалось на месте. Окинув взглядом окружающих, я увидел его в руках у Бубалло.

— Дай сюда!

— Возьми…

Я подошел к Бубалле, но ботинок, пролетев у меня над головой, попал в руки Коваля.

— Бери! — он вытянул в мою сторону руку с ботинком. Я кинулся к нему, но ботинок перелетел к Грозду.

— Отличный лапоть. На коже!

— Отдай, слышишь?

Ботинок перелетел к Арскому, потом — к Ширу, к Мерингу. Я метался по раздевалке, безуспешно пытаясь его схватить.

Наконец мне надоело играть эту глупую роль, и я снова уселся на скамейку.

— Ну что? — спросил Грозд. — Тебе уже не нужен ботинок?

— Дай сюда, — не выдержал я.

— Слышите? Толстяк ждет, что ему здесь все подавать будут. Нет ли у кого с собой серебряного подноса?

И снова — смех. Я никак не реагировал, уставясь взглядом в потолок. Грозд поставил ботинок на шкаф и отвернулся. Похоже, что забава уже стала надоедать ему. Встав, я потянулся к ботинку. Однако Коваль оказался быстрее меня: схватив ботинок, он перебросил его Старкевичу, а тот спрятал его за спину. Совершенно разъяренный, я ухватил его за рубашку на груди.

— Отдай! А то сейчас как врежу!

— Попробуй только! — Я почувствовал на плече руку Коваля. — Такому киту на маленьких? Слабых вообще обижать нельзя, — и тут же добавил со смехом: — Разве что пузатых.

Я обернулся. Не знаю, что произошло бы через минуту, возможно, я просто вцепился бы в горло Ковалю. Но к счастью, в раздевалку заглянул Шульц, который уже успел переодеться.

— Оставьте-ка его в покое! — резко скомандовал он. — А ты, Лазанек, одевайся и зайди в зал. Я хочу с тобой поговорить.

Старкевич молча отдал мне ботинок. Я торопливо завязал шнурки и вошел в гимнастический зал. Шульц делал стойку на кольцах. Соскочив, он жестом пригласил меня сесть рядом с собой на мат.

— Здорово донимают они тебя? — спросил он.

Я пробормотал что-то неразборчивое.

— Постараюсь, чтобы они прекратили это. Не огорчайся, Лазанек, все постепенно утрясется.

Я кивнул.

— Твой отец работает инженером?

— Инженером, пан учитель.

— Сейчас стране очень нужны инженеры… — Он поиграл карандашом, пытаясь поставить его на мате. — А тебе нравится отцовская профессия?

— Не очень, — вынужден был признаться я. — Отец вечно занят, и мы его почти не видим. Он работает в Комитете восстановления промышленности, а сейчас как раз предстоит пуск газового завода…

— Уже пускают? — обрадовался Шульц. — Это очень хорошо. Город уже давно ждет газ. — Он спрятал карандаш в карман. — Да, твоего отца можно поздравить с крупной победой. Можешь идти. А дома тренируйся вот так. — Он легко проделал несколько упражнений. — Они развивают резкость и прыгучесть. Тебе нужно быстро догонять класс. Если хорошенько постараешься, то еще и обгонишь многих… Ну как, Лазанек, договорились?

— Договорились, пан учитель! — радостно подтвердил я, чувствуя прилив благодарности и надежды.

…Урок истории подходил к концу. Все нетерпеливо дожидались звонка, но особенно мечтал о нем Старкевич, маявшийся в этот момент у доски.

— Ну так как же? — повторил наш учитель истории по фамилии Халас. — Узнаем мы наконец от тебя, кем все-таки был Талейран?

Старкевич уныло переминался с ноги на ногу, умоляюще глядя на преподавателя.

— Талейран был французом, — неуверенно выдавил он из себя.

— Совершенно верно, —