Живые и прочие - Лея Любомирская

Но это было давно, месяца четыре назад, я с тех пор вырос и не боюсь всяких глупостей. Мне нравится приходить к Пруду и смотреть на воду и на отражение облаков. Нравится слушать, как шумит сухая трава на берегу, когда поднимается ветер.

Когда идет дождь, я захожу на коротенький мостик и смотрю на круги, расползающиеся по черной воде. У меня есть собственный зонтик, дедушка подарил, я его всегда с собой беру на Пруд, чтобы из-за дождя не пришлось возвращаться раньше времени.

А если нет дождя, я сижу на лавке и ем бутерброды, которые мне дает мама.

Мама говорит, что моя привычка ходить к Пруду — нездоровая, и ей это не нравится, и она на следующее лето отправит меня к бабушке. Папа с ней спорит. Я молчу, потому что до следующего лета еще далеко.

В теплые дни я засиживаюсь допоздна, до сумерек, а потом возвращаюсь домой, пью горячий чай и смотрю телевизор.

Мне триста лет.

Я живу в Пруду. Я темный и гибкий, и бОльшую часть своей жизни я сплю. Когда я хочу есть, я ловлю рыбу или мелкую живность и съедаю их без остатка. Один раз я выбрался есть рыбу на прибрежные камни. Грело солнце, и я наслаждался свежим рыбьим мясом, запахом и осенним теплом. Рыбина была огромной, и ее чешуя сверкала на солнце, как блестят монеты, которые люди иногда зачем-то кидают в Пруд.

В тот раз мне пришлось бросить рыбу на камнях. Кто-то шел в мою сторону, и я беззвучно скользнул в глубину.

Я собираю монеты, которые люди бросают в воду. Выкладываю на дне мозаику. Ее постепенно заносит глина, и я выкладываю новый слой.

Люди тут не купаются. Боятся черной воды и водорослей. Им нравятся другие пруды — с прозрачной водой. А мне нет. В прозрачной воде меня сразу увидят.

Кроме монет, в моей коллекции почти ничего нет. Пара ржавых цепочек. И часы. Часы необычные, у них стрелки нарисованы на стекле, а циферблат двигается. Они водонепроницаемые, но недавно в них кончился заряд, и они остановились.

Они упали с руки девушки, когда она и ее парень затеяли возню в лодке на середине Пруда. Я плавал под лодкой, касался ее склизкого днища и слышал их смех.

Мне нравилось смотреть, как цифры на часах ходят по кругу. Медленно, но упрямо. Я пытался поймать каждое неуловимое движение циферблата и засыпал. Жаль, что они остановились. Но вряд ли кто-нибудь когда-нибудь бросит мне в пруд упаковку батареек. Вместо дурацких монеток.

Мне почти не скучно. Я много думаю и много сплю.

Раньше я был не один, нас было двое. Второй был тут раньше меня. Когда я появился тут, Второй уже был. Мы дружили. А потом Второй подавился рыбной костью и умер. Мне пришлось его съесть, чтобы никто не нашел тело. Это было лет двести назад, что ли. Я все съесть не смог, но мне помогли рыбы.

Сначала было грустно и тяжело, и скучно. Потом привык.

Один раз я пытался перебраться в соседний пруд. Взял пару монеток, взял часы и цепочки и поплыл по ручью. Но ручей между прудами слишком мелкий, а вдоль него лежит тропинка через лес, Я боюсь людей, когда я не под водой. Я вернулся.

Каждую субботу я не сплю целый день. Я подплываю поближе к поверхности и наблюдаю. Выбираюсь в прибрежные камыши и сквозь листья смотрю, как он ходит по берегу. Как садится на лавку и ест бутерброды. Как бросает камешки в воду и смотрит на медленно расходящиеся круги. Иногда он кидает в воду хлеб. Не знаю зачем — наверное, пытается прикормить рыб. Но они никогда не приплывают. Они боятся — знают, что я где-то рядом. Прячутся на глубине, в зарослях, в прибрежной тине с другой стороны Пруда.

Когда идет дождь, он стоит на мостике со своим желтым зонтиком. Я плаваю на глубине полутора метров, но он не видит меня — из-за непрозрачной, черной воды. Он смотрит на круги, расходящиеся по воде от капель дождя. А я сквозь эти круги смотрю на его лицо. На его румяные щеки, и светлые, прилипшие ко лбу волосы, и яркие голубые глаза.

Триста лет назад я был таким же.

Евгений Коган

СТОЛБЫ

Город, осклабился Илья и захлопал в ладоши.

Он был очень маленьким, когда его отец Егор, зарубив собственную жену Машу топором, удавился в сарае на веревке, которой подпоясывал широкие штаны. Илюша остался один, но по родителям не скучал — он вообще ни по кому не скучал, потому что с трудом понимал, что происходило вокруг него, только улыбался и хлопал маленькими ладошками. Роды были тяжелыми — мать кричала несколько часов, а Илюша все никак не хотел вылезать на свет божий, цепляясь за теплое материнское нутро. Но деревенский лекарь Степан Матвеевич, гордившийся своим городским образованием и уважением среди деревенских, все-таки вытащил младенца из мамкиного нутра. Илья не плакал, а только смотрел удивленно на Степана Матвеевича, на толстую мамку, которая лежала потная и уставшая, почему-то сжимая правой рукой свою огромную грудь с круглым коричневым соском, который просвечивал сквозь белую, мокрую от пота рубашку.

Илья так ни разу и не заплакал — он с неизменным восторгом и удивлением смотрел на мир, который окружал его, и улыбался. Когда ему было уже года четыре, его мать, так и оставшаяся обрюзгшей после родов, сказала мужу, что их сын вроде бы какой-то идиот. Егор сплюнул на деревянный пол избы — сука, блядь, родишь идиотов, другого от тебя чего ожидать. Он уже давно потерял интерес к своей толстой некрасивой Марусе и даже после бутылки не смотрел на нее, зажимая за сараем соседских девок. Девки смеялись, отталкивали Егора, который годился им в отцы, визжали на всю деревню, но не жаловались, а ему хватало: потискав в руках молодые девичьи грудки, он успокаивался, или у него уже не хватало сил на то, чтобы настоять на своем, или просто он тискал девок потому, что так было нужно, а сам, после рождения Илюши, ничего не хотел.

Илюше едва исполнилось пять лет, когда его отец, напившись сильнее обычного, пришел в дом с топором в руке. Ну что, сука, дождалась, сказал он неожиданно спокойным голосом и рубанул Машу по голове. Маша, едва он переступил порог дома, все поняла и даже не убежала, не попробовала увернуться, не заслонилась руками. Она просто стояла там, где застал ее Егор, и топор разрубил ей голову ровно пополам. Кровь и еще что-то красное и мягкое брызнуло на стену и широкий подоконник, на какие-то банки, и Маша осела, словно стекла по стене своим толстым, некрасивым телом, да так и осталась с топором в голове и в окровавленном невзрачном платье, которое продолжало топорщиться даже и тогда, когда она перестала дышать. Отец Илюши выдохнул и перекрестился — скорее по привычке. Потом вышел во двор, шатаясь дошел до сарая, выдернул из штанов веревку и перекинул ее через высокую балку под потолком. Его нашли на следующий день, он уже посинел. Илюша все это время просидел в своей комнате, улыбался, смотрел на маму и иногда дотрагивался до живота, потому что ему хотелось есть.