История Французской революции с 1789 по 1814 гг. - Франсуа Минье

Постоянный комитет не знал еще об исходе борьбы. Зал заседаний был наводнен яростной толпой, угрожавшей купеческому старшине и избирателям. Флессель начал тревожиться за свое положение: он был бледен, взволнован. Подвергнутый упрекам и страшным угрозам, он принужден был покинуть зал, где заседал комитет, и пройти в зал общих собраний, где собралось громадное количество граждан. „Он должен прийти, он должен идти с нами“, — кричали со всех сторон. „Это уж слишком, — ответил Флессель, — но будь что будет, я иду, куда меня зовут“. Не успел, однако, Флессель войти в большой зал, как внимание толпы было отвлечено шумом, доносившимся с Гревской площади; можно было разобрать крики: „Победа, победа, свобода!“ Эти крики возвещали приближение победителей. Вскоре они вошли в зал страшным триумфальным шествием. Наиболее отличившиеся были несены на руках и увенчаны лаврами. Их сопровождало более полутора тысяч человек с воспламененными глазами, растрепанными волосами, вооруженные чем попало, толкающие друг друга; их было столько, что пол трещал под их шагами. Один из толпы нес ключи и флаг Бастилии; у другого на штыке его ружья висели ее регламенты; третий, страшно сказать, в окровавленной руке держал пряжку от галстука коменданта. Вот в каком виде победители Бастилии, в сопровождении громаднейшей толпы, наводнившей площадь и набережную, вошли в зал ратуши для того, чтобы сообщить комитету о своей победе и решить судьбу тех пленников, которые остались еще в живых. Некоторые хотели в этом отношении подчиниться решению комитета, другие же кричали: „Нет пощады пленникам! Нет пощады тем, кто стрелял в своих сограждан!“ Однако коменданту Лассалю, избирателю Моро Сен-Мери и храброму Эли удалось успокоить толпу и добиться от нее всеобщей амнистии.

Но теперь пришла очередь несчастного Флесселя. Уверяют, что у Делоне было найдено письмо, подтверждающее его измену, о которой подозревали уже ранее. „Я тешу, — писал он, — парижан кокардами и обещаниями; старайтесь продержаться до вечера; вечером к вам придет подкрепление“. Народ толпился около бюро комитета. Самые умеренные требовали, чтобы Флесселя арестовали и посадили в тюрьму Шатле, но другие противились этому, говоря, что следует свести его в Пале-Рояль и там судить. Последнее мнение восторжествовало. „В Пале-Рояль, в Пале-Рояль!“ — кричали со всех сторон. „Будь по-вашему, господа! — ответил Флессель с довольно спокойным видом, — идемте в Пале-Рояль!“

С этими словами он спустился с эстрады, прошел через толпу, расступившуюся перед ним и последовавшую за ним, не делая ему никакого насилия. На углу набережной Пелетье какой-то неизвестный подбежал к Флесселю и убил его наповал выстрелом из пистолета.

После всех этих сцен вооружения, шума, битв, мести, убийств парижане, боявшиеся, что ночью на них будет произведено нападение, приготовлялись встречать врага. Все население принялось укреплять город. Строили баррикады, рыли траншеи, ломали мостовые; ковали пики, лили пули; женщины таскали камни в верхние этажи домов, чтобы отсюда бросать их в солдат; Национальная гвардия заняла сторожевые посты; Париж походил на огромную мастерскую и на огромный лагерь, и вся ночь проведена была под ружьем в ожидании битвы.

Но что же делалось в Версале в то время, когда восстание в Париже принимало характер такой необузданности, длительности и успеха? Двор готовился привести в исполнение свои замыслы против столицы и Собрания. Ночь с четырнадцатого на пятнадцатое была назначена для выполнения этих планов. Глава министерства барон Бретель обещал восстановить авторитет королевской власти не далее как в три дня. Маршал Брольи, командовавший войсками, собранными около Парижа, получил неограниченные полномочия. Тринадцатого числа должно было быть возобновлено заявление, сделанное 23 июня; предполагалось принудить депутатов принять его и затем распустить Собрание. Было приготовлено сорок тысяч экземпляров этой декларации, и все было сделано для того, чтобы быстро разослать ее по всему государству; кроме того, для удовлетворения крайней нужды казна была обеспечена более чем на десять тысяч миллионов государственными билетами. Парижские волнения не только не мешали двору, но даже благоприятствовали его намерена ниям. До самого последнего момента двор смотрел на это движение как на легко усмиримый мятеж; двор не верил ни в продолжительность, ни в удачу этого движения; ему казалось невозможным, чтобы город с его штатскими гражданами мог противиться армии.

Собрание знало обо всех этих замыслах. В продолжение двух дней, посреди тревог и опасений, оно заседало непрерывно. Оно не знало, однако, большей части того, что происходило в Париже. То до него доходило известие, что восстание стало всеобщим и что Париж двигается на Версаль, то — что войска двинуты в столицу. Иногда казалось, что слышны выстрелы пушек, и многие прикладывали ухо к земле, чтобы убедиться в этом. Четырнадцатого ночью пришло известие, что король в течение ночи должен уехать и что Собрание будет оставлено на произвол иностранных полков. Это последнее опасение не было совсем без основания; во дворце постоянно стояла заложенная карета, и вот уже несколько дней как ближайшая к королю стража не снимала сапог на ночь. К тому же в дворцовой оранжерее действительно происходили сцены, вызывающие опасения; наградами и угощениями вином двор подготовлял иностранные войска к выполнению своих планов. Все заставляло верить, что настал решительный момент.

Несмотря на близкую и все возрастающую опасность, Собрание показало себя непоколебимым и действовало сообразно своим требованиям и решениям. Мирабо первый предложил потребовать удаления войск и добился посылки новой депутации. Как только она успела отправиться, из Парижа прибыл один из депутатов виконт де Ноайль и сообщил Собранию об успехах восстания, о разграблении Дома Инвалидов, о вооружениях народа и об осаде Бастилии. Другой депутат Вимпфен дополнил этот рассказ описанием тех опасностей, которым он сам подвергался, и удостоверил, что ярость народа возрастает по мере увеличения для него опасности. Собрание постановило организовать службу курьеров, которые бы доставляли ему известия из Парижа каждые полчаса.

Тем временем два избирателя, Ганиль и Банкаль де Исcap, явившись в Собрание в качестве делегатов от комитета, заседавшего в ратуше, подтвердили все то, что ему только что сообщили депутаты. Делегаты сообщили Собранию о тех постановлениях, которые избиратели сделали для охранения порядка и для защиты столицы; они сообщили о потерях, понесенных под стенами Бастилии, о неуспехе депутаций, отправленных к коменданту, и добавили, что огонь гарнизона крепости усеял мертвыми телами все ее окрестности. При этом рассказе общий крик негодования вырвался у Собрания, и тотчас же была выбрана депутация для того, чтобы сообщить королю об этих последних известиях. Тем временем возвратилась первая депутация с ответом весьма малоудовлетворительным. Было десять часов вечера. Король, узнав о несчастных событиях, предвещавших события еще более важные, казалось, был растроган; он боролся с тем решением, которое его заставляли принять. „Вы все более и более раздираете мне сердце, — сказал он депутации, — вашими рассказами о бедствиях Парижа. Нельзя поверить, чтобы причиной их были приказания, отданные войскам. Вам известен ответ, сделанный мной предыдущей депутации: мне нечего к нему прибавить“. Прежний же ответ заключался в обещании удалить из Парижа войска, расположенные на Марсовом поле, и отдать приказания офицерам Генерального штаба стать во главе Национальной гвардии для ее управления. Этих мер, однако, не было достаточно, чтобы пособить в том опасном положении, до которого дело дошло; Собрание ими не было ни удовлетворено, ни успокоено.

Немного времени спустя депутаты д'Ормессон и Дюпор сообщили Собранию о взятии Бастилии и смерти Флесселя и Делоне. По этому поводу явилась мысль послать третью депутацию к королю и вновь просить об удалении войск. „Нет, — сказал Клермон-Тоннер, — оставим двору ночь для размышлений!“ В таком настроении Собрание провело всю ночь. Утром была выбрана новая депутация с целью поставить королю на вид те бедствия, которые повлечет за собой дальнейшее его упорство. Мирабо, пред самым уходом депутации, сказал ей: „Передайте ему, передайте прямо и открыто, что чужеземные орды, которыми нас окружили, вчера удостоились визита принцев, принцесс, фаворитов и фавориток, были предметом их ласк, подарков и ухаживаний; скажите ему, что всю эту ночь чужеземные наемники, пресыщенные золотом и вином, в своих песнях предсказывали порабощение Франции и что в своих грубых тостах они провозглашали упразднение Национального собрания; скажите ему, что в самом его дворце царедворцы танцевали под звуки этой варварской музыки и что такова же была прелюдия к Варфоломеевской ночи! Скажите ему, что тот Генрих, память которого благословляла вселенная, Генрих, которого он желал взять себе за образец, пропускал продовольствие в мятежный Париж, несмотря на то, что он сам его осаждал, а его свирепые советники ныне арестовывают ту муку, что торговля доставляет в голодную столицу“.