Трибунал - Свен Хассель

— Не одурманивай его, — угрюмо говорит один из охранников.

— И не подумаю, — отвечает фельдфебель-медик. — Я бы его кастрировал, будь моя воля!

Все трое громко смеются.

Плац полон людей. Приговоренные в красных робах смешиваются с обычными заключенными в серо-зеленых мундирах, которые чувствуют себя королями по сравнению с «красными».

— В колонну по три, ста-ановись! — кричит дежурный фельдфебель. — Шаго-ом марш! Соблюдать дистанцию, тюфяки! Песню!

Ich bin ein freier WildbretzschutzUnd hab ein weit Revier,So weit die braune Heide reicht,Gehurt das Jagen mir…Ich bin ein freier Wildbretzschutz…[56]

Прогулка всегда кончается всевозможными запугиваниями, в зависимости от настроения дежурного фельдфебеля.

Вторая половина дня проходит быстро. По плацу медленно ползут длинные тени, взбираются на стену напротив окна. Наступает вечер, затем ночь. Разговоры шепотом; голоса дрожат от страха. Смертный час близится.

Завтрак съедают в молчании. Аппетита почти ни у кого нет. С часовой башни вновь раздаются восемь смертных ударов.

Уверенные голоса отражаются от казарменных стен и проникают во все камеры.

Расстрельная команда идет в ногу по коридору. Тяжелые шаги приближаются к камере номер сто девять.

Девятеро заключенных затаивают дыхание. Приоткрыв рты, широко раскрытыми глазами неотрывно глядят на дверь. Они знают, что расстрельная команда остановилась напротив их камеры. Звякают тяжелые ключи. С пугающим, как выстрел, звуком ключ входит в замок. «Клик, клик», — издает он, дважды поворачиваясь.

Массивная дверь распахивается. В дверном проеме предостерегающе поблескивает каска. Ружейные приклады скребутся о бетон. Тишина, тишина, напряженная тишина.

Глаза на зверском лице под каской смотрят в камеру. Чью фамилию произнесет этот человек, раскрыв тонкие, бесцветные губы?

Генерал Вагнер делает полшага вперед, лицо его белеет, как мел. Губы почти фиолетовые. Страх смерти ползет по спине холодными мурашками. Он уверен, что будет названа его фамилия.

Химик и лейтенант вжимаются в угол. Маленький ефрейтор стоит за столом, рот его приоткрыт, словно он собирается издать вопль.

Дверь захлопывается. Это была ошибка. Кандидат на расстрел находится в соседней камере.

Долгий, завывающий вопль ужаса разрывает напряженную тишину. Кого-то волокут по бетонному коридору. Три железных прута на окне уже отбрасывают тень. Когда появится тонкая, как карандашная линия, тень от четвертого, будет одиннадцать часов, и жизнь начнется заново.

Атмосфера становится почти веселой.

«Ну же, ну», — думает оберст. Тень почти достигла раковины умывальника. Из дальнего конца коридора доносятся тяжелые шаги. Они быстро приближаются.

— Они больше никого не могут взять, — шепчет лейтенант, глядя в ужасе на то место, где появится четвертая тень.

— Скоро увидим, — спокойно отвечает генерал, делая два шага к двери.

Юный ефрейтор начинает конвульсивно всхлипывать. На него никто не обращает внимания. Каждый думает о себе.

«Тень, появись», — молит обер-лейтенант Вислинг. До одиннадцати часов не может быть больше нескольких секунд.

Тяжелые шаги неумолимо приближаются. Ни одни армейские сапоги в мире не издают такого зловещего звука, как немецкие. Они сделаны так, чтобы вселять страх и ужас в тех, кто его слышит.

Шаги минуют дверь. Чуть дальше по коридору слышится отрывистая команда. Шаги возвращаются. Топ! Топ! Топ! Замирают прямо напротив сто девятой камеры.

Что-то неладно. Четвертая тень уже ясно видна.

Заключенные глядят на нее, хватаются за эту тень, как утопающие за соломинку. После одиннадцати людей не забирают. Такого никогда не случалось. Почему должно случиться сегодня?

Пробейте, часы, ради бога, пробейте! Дайте нам еще день жизни! Жизнь так коротка, еще один день чудесный дар, даже в тюрьме.

Звякает ключ. Звук, с которым он входит в скважину, выматывает нервы. Этот звук может произвести только влюбленный в свое дело охранник.

Не успевает дверь распахнуться, как с часовой башни раздаются одиннадцать ударов. Ключ выходит из замка. Совершать казни после одиннадцати часов запрещено приказом.

По тюрьме разносится резкая команда.

— На пле-чо! Правое плечо вперед, марш!

Топ! Топ! Шаги удаляются по коридору и затихают.

— Господи Боже! — вздыхает химик в углу. — Ни за что не поверил бы, что человек может вынести такое, не лишившись разума. Неужели у них нет к нам никакого сочувствия?

— В Германии сочувствия не существует, — саркастически смеется генерал. — Но, по крайней мере, можно быть уверенными в одном. Завтра между восемью и одиннадцатью часами одного из нас заберут.

— Кого? — спрашивает лейтенант дрожащим голосом.

— Если ты очень смелый, постучи в опускную дверцу и спроси, — улыбается генерал. — Но могу уверить, что если тебя — завтра утром ты не сможешь подойти к расстрельному столбу без посторонней помощи!

— Подлые дьяволы, — яростно шепчет лейтенант.

— Дьяволы, — язвительно усмехается генерал. — А ты учился в военной академии! Дорогой мой молодой человек, они такие же дьяволы, как ты или я. Просто продукт военного обучения в Третьем рейхе. Будь же честен! Разве ты не восхищался этим обучением, пока не познакомился с немецкой системой военных трибуналов?

Лейтенант молча кивает, соглашаясь с генералом Вагнером. Он вполне мог быть здесь одним из офицеров охраны. Но по иронии судьбы один из приговоренных к смерти.

Обер-лейтенант Вислинг смотрит на генерала Вагнера. «Неужели этот человек сделан из твердого дерева и железа?» — думает он. Охранники определенно приходили за ним. Он давно перешел нормальный лимит времени для ношения красной робы и должен это знать.

— В тридцать четвертом году я последний раз участвовал в соревнованиях по стрельбе в Морреленшлюхте, — говорит оберст Фрик, глядя на серое окно. — Шел август, было жарко. Мы до отвала наелись перезрелых вишен, которые лежали толстым ковром под деревьями. Они осыпались от взрыва минометной мины. У нас разболелись животы…

Дверь распахивается с обычным стуком, испуганно входит новый заключенный.

— Фельдфебель Хольст, сто тридцать третий пехотный полк, Линц, Донау, — представляется он.

— Оберcт Фрик, пятый гренадерский полк, Потсдам, — печально улыбается оберст.

— Аристократы в красивых шляпах, — саркастически говорит генерал Вагнер. — Я не из столь престижной части. Одиннадцатый танковый полк, Падерборн.

— Я был в Падерборне, — говорит семнадцатилетний ефрейтор. — Пятнадцатый кавалерийский полк.

И щелкает каблуками. Он все еще. разговаривает с генералом, пусть даже разжалованным и приговоренным к смерти.

— Лейтенант Похль, двадцать седьмой артиллерийский полк, Аугсбург, — представляется испуганный молодой лейтенант.

— Какими официальными мы вдруг стали, — смеется Вислинг. — Ну что ж: обер-лейтенант Вислинг, девяносто восьмой горнострелковый полк, Миттенвальд.

— Знаете Шёрнера? — спрашивает генерал. — По-моему, он командовал вашим полком.

— Да, он был оберст-лейтенантом. Теперь он генерал-фельдмаршал[57], и ненавидят его не меньше, чем прежде, — с горечью улыбается Вислинг.

— Когда у нас проходили соревнования по стрельбе в Морелленшлюхте, — продолжает оберст Фрик, — ругаться запрещалось. Было важно, чтобы мы не нервничали, когда подойдет наша очередь. Мы наслаждались жизнью в Морелленшлюхте, но только в летнее время. Зимой там было очень холодно, ветрено. Казалось, холод приходил из России и держался среди тех искривленных деревьев.

— А теперь вам предстоит окончить жизнь в Морелленшлюхте, — сухо говорит генерал. — Знали вы, что во времена кайзера там тоже казнили солдат?

— Нет, понятия не имел.

— Это одна из самых удивительных черт в нас, немцах, — апатично вздыхает генерал. — Мы никогда ничего не знаем. Мы — нация в шорах. Бог весть, сколько невиновных людей было расстреляно в Морелленшлюхте.

— Когда расстреливают, больно? — неожиданно спрашивает юный ефрейтор.

Сокамерники удивленно глядят на него. Никто из них об этом не думал. Страх смерти был таким ошеломляющим, что ни один не задумывался о возможной физической боли.

— Думаю, ты ничего не почувствуешь, — уверенно отвечает генерал. — Одна пуля может убить мгновенно. Государство в своей щедрости дает тебе двенадцать!

— Я думаю, меня не расстреляют, — говорит с истеричной ноткой в голосе лейтенант. — Меня отправят в специальные войска. Я нутром это чувствую. Я это знаю. Когда узнают о моей специальности, то поймут, как я могу быть полезен в спецвойсках! Даю слово, что навещу вашу жену и передам ваше последнее сообщение, герр генерал. Я почитаю вас и восхищаюсь вами!

— Не нужно, — вздыхает генерал. — Это большой недостаток у нас, немцев, что нам вечно нужно кого-то почитать и за кого-то сражаться.