Любовное кружево - Гермина Блэк

— У меня сложилось впечатление, что Гиффорду он не понравился, — заметила миссис Морнингтон, — а Гифф не тот человек, который относится к людям с предубеждением. Что он собой представляет на самом деле? Я имею в виду — вне работы? Почему он приглашает тебя на чай в свою квартиру? Если ему нужно с тобой поговорить — почему не сделать это в театре?

На мгновение Оливия замерла, потом громко расхохоталась.

— Дорогая моя! Ты ничего не понимаешь! Уверяю тебя, чего бы он ни хотел от меня, покушением на целомудрие здесь и не пахнет!

— Ты весьма привлекательная молодая женщина, дорогая, — без обиняков парировала миссис Морнингтон. — А вчерашняя премьера показала, что у него ярко выраженные собственнические наклонности.

— Не о чем беспокоиться, тетушка Кэр, — твердо заявила Оливия, покачав головой. — Даже если бы я была прекрасна, как Венера Милосская, и столь же соблазнительна, как… ну, как Марлен Дитрих, последним человеком на земле, кто смог бы это оценить, был бы уважаемый маэстро. Я могу поспорить на что угодно, что он видит во мне всего лишь куклу, которую можно научить правильно реагировать на веревочки, за которые он дергает. — Оливия сама не ожидала от себя такой резкости. В этот момент она полагала, что подобное определение не лишено оснований. Но ей и в голову не могло прийти, что скоро оно обернется зловещей правдой.

Обстановка комнаты, в которой Дуброски принимал свою гостью, удивительно не соответствовала репутации ее владельца — ортодоксального приверженца классики.

Вся мебель была выполнена в абсолютно модернистском духе. На совершенно белых стенах огромной комнаты висели две знаменитые работы Пикассо. Когда слуга, открывший Оливии дверь, объявил о ее приходе, Дуброски стоял посередине. Он оставался в таком положении, пока Оливия, испытывая волнение, несравнимое даже с выходом под лучи софитов, пересекала это гигантское пространство. Лишь когда она прошла примерно половину своего пути, казавшегося бесконечным, Дуброски двинулся навстречу гостье, радушно разведя руки в стороны в приветственном жесте.

И когда она оказалась в этих объятиях, непривычная улыбка озарила его обычно хмурое лицо.

Потом, словно увидев ее впервые, Дуброски воскликнул своим высоким, довольно тонким голосом:

— Ах, это Оливия Элейн! Проходите же, присаживайтесь! Поведайте мне, как вы себя чувствуете после вашей вчерашней триумфальной маленькой премьеры?

Подавив внезапно напавший смех, девушка проследовала к дивану, на который он указал, и, подчиняясь слабому мановению его маленькой ручки, уселась в углу. Дуброски устроился в другом.

Возникла короткая пауза. Оливия, чувствуя на себе пристальный взгляд, вновь занервничала.

— Ну хорошо, — нарушил молчание Дуброски. — Я попросил вас прийти, потому что хочу поговорить с вами вне стен театра. Все это имеет для вас большое значение. Хочу, чтобы вы взглянули на вещи объективно, посмотрели в лицо фактам, имеющим к вам непосредственное отношение.

Оливия поняла, что хозяин дома ожидает от нее реплики типа: «Я вас не понимаю» — или по крайней мере желания узнать, к чему он клонит; в этот же момент девушка сообразила, что, если она отреагирует подобным образом, Дуброски будет иметь полное основание считать ее дурочкой. Это своего рода тест на сообразительность. У Оливии не было ни малейшего желания позволить ему усомниться в уровне ее интеллекта.

— Иными словами, — спокойно проговорила девушка, — вы хотите, чтобы я сама задалась вопросом, насколько далеко простираются мои профессиональные амбиции и способна ли я развить тот успех, которого по счастливой случайности достигла вчерашней премьерой? — Тот успел только кивнуть, но Оливия продолжила: — Мистер Дуброски! До автокатастрофы я очень много и напряженно работала. Могу сказать, что настоящее удовольствие от жизни я получала лишь тогда, когда выступала или репетировала. Когда мне показалось, что я больше никогда не смогу танцевать, я поняла, что жизнь для меня кончилась. Возвращение было для меня подобно распахнувшимся вратам рая.

— Дитя мое! Если вы думаете, что будете теперь танцевать среди ангелов, — это иллюзия, и она очень скоро развеется, — со смехом заметил балетмейстер. — В этом раю идет война, и причины ее — зависть и ревность! Вы очень скоро в этом убедитесь. Но мы отвлеклись. Я хотел поговорить не об этом. Вы по-прежнему уверены, что самое главное в жизни для вас — это танец?

— Да, и сейчас — более, чем когда-либо.

— И вы готовы посвятить себя этому — целиком и полностью?

— О да!

Глядя в ее сияющие глаза, Дуброски внезапно ощутил радостную дрожь — подобную той, какую испытывает художник, нанося первые мазки на чистый холст, уже видя внутренним взором картину, которая должна стать шедевром.

— Теперь выслушайте меня, — проговорил он, чуть наклонясь вперед. — Я внимательно наблюдал за вами и считаю, что вы способны сделать то, что, возможно, недоступно иным. Я проверил многих других, которые считали себя более достойными, но для своего балета остановил свой выбор на вас и хочу надеяться, что не ошибся. Вы хорошо работаете, но мне надо посмотреть, можете ли вы работать еще лучше, чтобы убедиться окончательно, что в вас есть все качества, необходимые для настоящей балерины. Если вы думаете, что уже сложились как балерина, — вы, как говорится, сильно преувеличиваете. Вы должны смириться с мыслью о необходимости подниматься к вершине постепенно, шаг за шагом, не исключая возможности оступиться, и должны неустанно работать, работать, не щадя себя.

— Я все это знаю, — почувствовав новый прилив энергии, ответила девушка, спокойно встретив его фанатично горящий взгляд.

— И вы должны подчинить все — буквально все в своей жизни — вашему Искусству, неустанно совершенствуя его.

— Именно этого я и хочу! — горячо воскликнула Оливия.

— Именно это я и хотел от вас услышать, — удовлетворенно произнес Дуброски. — И теперь хочу сказать вам: если мои надежды на вас оправдаются, в один прекрасный день скажут: Оливия Элейн — это та, которая может сотворить чудо.

Прежде чем Оливия собралась что-либо ответить, дверь комнаты распахнулась, и слуга вкатил тележку с приборами и всем необходимым для чая.

Оливия еще ни разу в своей жизни не встречала столь великолепной и богатой чайной церемонии; казалось, здесь есть все, о чем она когда-либо слышала и чего тщательно старалась избегать, — просто слюнки текли от всех этих взбитых сливок, хрустящего миндаля, шоколадных пирожных и прочего.

— Но вы же ничего не едите! — протестующе воскликнул Дуброски, заметив, как Оливия воздержалась от второго пирожного. Сам он принялся уже за четвертое. Она подумала: каким же образом — если все это не было приготовлено специально для гостьи — ему удается сохранять свою тощую фигуру?