Утро - Ветер - Дороги - Валентина Мухина-Петринская

Ну что ж, Рождественское так Рождественское. Я там еще никогда не была. И даже обрадовалась первой в своей жизни командировке, только сомневалась, смогу ли быть полезной. Правда, ехала я не одна, значит всегда можно посоветоваться.

В перерыв я побежала в бухгалтерию оформляться. Пришлось подождать. И там я неожиданно услышала разговор двух работниц про моих родителей... Они тоже ждали и от нечего делать судачили. В общем-то, отца они хвалили ("другие наладчики и спиртом берут, чтоб не в очередь починить станок, а Гусев уж такой бескорыстный, такой ласковый, прямо как врач больных, обходит каждое утро свои станки. Они у него и не портятся никогда, потому что профилактика"), но, хваля его, они поражались:

- Такой положительный мужчина, такой умница и в кого влюбился?! Простая деревенская баба, разводка. Телятница, что ли...

- Ты только подумай! У него ведь жена - красавица и чуть ли не профессор...

- Ну уж насчет этой "профессорши" помалкивай. Все про нее знают. Сергей-то Ефимович разве что душой страдает по своей телятнице, а так ни-ни, наотрез отказался в Рождественское ездить. Кого хошь спроси. А про Кондакову вся Москва знает. Она и в гости-то ходит не с мужем. Другой бы ушел от нее давно, а Гусев, как овца, все терпит.

- Да что же терпит-то? Добро бы любил, а говоришь, телятницу...

- Дочка у него. Вот из-за дочери и терпит.

- Ну и дурной. А как же та, в деревне-то?

- А как шефы наши приедут, она всегда расспрашивает про Гусева.

- Ну и дела!

- Как вам не стыдно,- не выдержала я,- а еще пожилые женщины!

Меня даже в жар бросило от возмущения.

- Из молодых да ранняя, учить-то!

- Не тебе говорилось, девушка, зачем слушать? Освободилась бухгалтерша, я подошла к ней и назвалась.

Услышав мою фамилию, женщины сразу сникли. Потом подкараулили меня в коридоре, извинялись и чуть не со слезами просили не передавать отцу. Я обещала.

А маме все-таки не надо бы подавать повод для сплетен... Ведь не молодая, сорок четыре года. Хотя больше тридцати двух ей никто и не дает. А папа моложе ее, но выглядит немножко старше.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

КАК НАЙТИ СЕБЯ

Письмо Дана

СМЕРТЬ НА КОРАБЛЕ

Атлантика, январь 1979 года

Дорогая Владя!

Удивительное дело, ведь я терпеть не могу писать письма и в основном пишу одной маме, но, как прижмет меня серьезно, так сразу хочется написать именно тебе.

У нас на "Ветлуге" горе: умер старый механик Ян Юрис... Но я уж все по порядку... Перед тем как он заболел, мы попали в ледовое окружение. Признаться, здорово струхнули. На мостике собралось все начальство от старпома до боцмана. Не дыша смотрели на капитана. Вот когда наш "старик" показал себя. Малейшее неверное движение - и острые, как мечи, льдины пробили бы корпус судна.

Если бы с вертолета наблюдали тогда за "Ветлугой", решили бы, что ведет ее сумасшедший: такие вензеля выделывал капитан. Льдины бьют о борт, крошатся, дробятся, а ведь "Ветлуга" не ледокол. Старое корыто. Четыре часа капитан так держал. Да, наш Евдокимов герой.

А Ян Юрис не выходил из машинного отделения, хотя уже отбыл свою вахту и ему полагалось давно спать. Но какой тут сон! Парень, на которого он мог оставить свои машины, совсем не имеет стажа, только диплом.

А когда мы наконец избавились от остроконечных ледовых гор и вышли на чистую воду, - попали в туман.

Капитан и стармех, может, и нагляделись на своем веку на туманы (и мели, и штормы, и ледовые сжатия), но мы, бородатые юнцы, попали в такой туман впервые в жизни.

Представляешь, полное отсутствие видимости, а ведь был еще день. Как будто судно потонуло в сметане. Я сидел рядом со штурманом в рубке и делал поправочные расчеты с учетом курса и скорости судна.

Вошел капитан и приказал мне идти спать, так как я тоже не сменялся уже две вахты.

Прежде чел уйти, я, как всегда, погладил индикатор, словно кошку, чем несказанно удивил капитана. А жест мой объяснялся просто: этот прибор изготовлен... на нашем заводе. Да, представь себе! На заводе, где всю жизнь проработала моя мать и твой отец, где теперь работаешь ты, Владька. А теперь этот хрупкий прибор спасал нас от гибели - в такой-то туман!

Когда я вошел в нашу каюту, Ян Оттович лежал на койке и тихонько стонал. Лицо его пылало. Я смерил ему температуру - оказалось около сорока. Он попросил укрыть его потеплее и дать что-нибудь от головной боли. Его знобило, я укрыл его тремя одеялами. Затем сходил за коком (он когда-то окончил медицинский техникум). Кок поставил старику банки, дал выпить таблетку стрептомицина и аспирин.

- Боюсь, что у него воспаление легких,- сказал он, выйдя за дверь. И пошел докладывать капитану.

Крупозная пневмония - вот что оказалось у нашего деда. Потянулись беспокойные томительные часы. Температура не спадала. Каждые четыре часа кок делал уколы пенициллина, инъекции камфарного масла, сердечные. Давали ему кислород...

А судно шло полным ходом, за иллюминатором вздыхал океан. Кок в качестве медицинской силы требовал изменить курс и идти к ближайшей гавани порт Рейкьявик - и сдать деда исландским врачам. В госпитале его бы подлечили. Но дед вбил себе в голову, что умирает. Никогда не хворал в жизни, вот и решил, что смерть за ним пришла. А дед не раз всем говорил, что, когда придет его час, он хотел бы умереть в плавании. И когда капитан спустился к нему в каюту, Ян Юрис опять напомнил ему эти слова. Они долго беседовали вдвоем... И когда радист вышел на связь, он сообщил, что все на "Ветлуге" нормально. А про болезнь стармеха ни слова. И на другой день, и на следующий. Даже когда кок уведомил всех, что сегодня ночью ожидается кризис...

Не кризис, а агония ожидала Яна Юриса в эту ночь. Смерть уже описывала сужающие круги.

В ту ночь никто не спал. То один, то другой подходил к каюте Юриса и прислушивался.

В каюте больного мы были втроем: капитан, кок и я.

Ян Оттович был в полном сознании, но сильно ослабел. Сердечная недостаточность. Кок сделал ему очередную инъекцию камфары, я осторожно положил к месту укола горячую грелку, завернутую в полотенце.

Мы сделали все, что могли, и ждали, когда лекарство окажет свое действие.

- Замучил я вас всех, - виновато прошептал механик.

- Ерунда, лишь бы ты поправился, старина! - наклонился к нему Евдокимов.

- Вот так я и мечтал встретить свой час, - с удовлетворением проговорил механик.

Он прислушался к гулу машин: они работали исправно. Старый механик за доли секунды, по звуку, едва ослабевал привычный гул, мог определить отклонение в работе механизмов. Уже смертельно больной, он сразу проснулся, едва остановился правый двигатель. По его просьбе я передал в машинное отделение приказ проверить топливную систему. Старый механик успокоился лишь тогда, когда неисправность устранили.

Для него все шло как надо. Он был счастлив, что умирает не в больнице среди чужих людей, а на корабле и что дорогой его капитан рядом.

Страха смерти он не испытывал. Конечно, ему хотелось еще пожить, поработать, порадоваться солнцу, океану, добрым людям. Послушать, как отбивает склянки медный колокол-рында, голоса, смех, песню.

Он вдруг улыбнулся лукаво.

- А ведь мне... 74 года, - сказал он капитану. - В войну рассеянный писарь поставил... на девять лет меньше, а я промолчал... Хорошо сделал, меня бы давно списали на берег... Я хорошо пожил, потому что любил свою работу...

Он посмотрел на меня сочувственно и любовно. , - Даниил... я был другом твоего отца... Я скажу тебе как отец... Ты не корабль любишь... ты... театр любишь. В театр и иди... все равно кем... Хоть рабочим сцены... плотником. Когда любишь, найдешь свое место. Не плачь, Дан.

Да, Владя, я заплакал. Я поцеловал его руку и выскочил в коридор. Там, притихнув, стояли ребята. Я пробежал мимо них.

В коридорах и отсеках корабля было пустынно и тихо. Машины стучали ритмично и надежно, как сердце здорового человека...

От переутомления или от расстройства, но я все воспринимал зыбко, как во сне. И мне вдруг показалось, что я уже видел когда-то эти длинные пустые коридоры, освещенные электрическим светом.

Я вернулся в каюту. Капитан и кок советовались, что еще предпринять для больного. Но ему это уже было не нужно.

- Дан, позови всех... прощаться, - внятно сказал старый механик.

Он, не торопясь, простился со всеми. Никто не смел при нем плакать. Потом он ушел от нас навечно.

Теперь я не боюсь смерти, а жизнь люблю еще больше, чем прежде.

Я вернусь в Москву и поступлю в театр, хоть рабочим сцены.

И наверное, женюсь на тебе.

Твой Даниил.

Глава одиннадцатая

А ВДРУГ ЭТО ТАЛАНТ?

Когда папа узнал, что я еду завтра в Рождественское, он даже в лице переменился. Сразу оделся и куда-то ушел. Вернулся с пачкой книг. У себя в комнате долго рылся на книжных стеллажах. Был уже вечер, мама где-то задержалась.

Когда я вошла к папе, он показал на объемистую пачку упакованных книг.

- Передашь одной женщине в Рождественском книги? - спросил он смущенно.