Антология Сатиры и Юмора России ХХ века - Феликс Кривин

Она сидела у дороги и обрывала клевер, тот самый, о котором польский мудрец сказал, что если всю землю засадить клевером, можно сделать счастливыми всех людей. Гирудина сидела и обрывала клевер, потому что тоже хотела быть счастливой.

Пап Пратхавец окинул взглядом клеверные поля и сразу нашел то, что нужно.

— Ах! — сказала прекрасная Гирудина и, потому что клевер уже начал действовать, добавила: — Я такая счастливая!

Пан Пратхавец хотел тоже что-то сказать, но пауза была слишком короткой.

— Я вас люблю, пане Пратхавец, — сообщила Гирудина. — Я вас люблю больше, чем любила Омара, Кальмара, а также Трепанга, Камбануса и Плавунца.

— И вы действительно любили всех этих панов? — деликатно осведомился пан Пратхавец.

— Ах, пане Пратхавец, не будем о них вспоминать! Это была не любовь, это было сплошное разочарование. Пан Омар оказался глуп, как Кальмар, пан Кальмар холоден, как Камбанус… Об остальных и говорить нечего…

Пан Пратхавец, который привык быть в первых рядах, вдруг почувствовал себя в самом конце длинной очереди. Он хотел сесть на коня и уехать, но… Белый конь жевал клевер и был счастлив. Гирудина жевала клевер и была счастлива. Пан Пратхавец сорвал себе листок клевера и посадил на коня прекрасную Гирудину.

Пан Пратхавец! Где ты, пан Пратхавец?

— Здесь я! — пан Пратхавец вылез из-под камня, под которым дремал последние два часа, и уставился на свою подругу. — Ну, чего тебе?

Прекрасная Гирудина была особенно прекрасна в гневе, и, кажется, она понимала это.

— Чучело, — сказала она. — Ты посмотри, на кого ты похож!

Нет, пан Пратхавец не был ни на кого похож, он всегда отличался своей индивидуальностью.

— Не сердись, — сказал он, когда любой другой сказал бы на его месте: «Заткни глотку!», и, вместо принятого в подобных случаях: «Старая ведьма», добавил: — Родная моя!

— Идиот! — сказала пани Гирудина.

На это можно было бы многое возразить, но пан Пратхавец молчал, утверждая свою индивидуальность.

Ну и что? Что с того, что прекрасная Гирудина, за которой он забрел на край света, оказалась обыкновенной пиявкой (впрочем, о ней так и написано в учебниках зоологии, но пан Пратхавец учебников не читал)?

Стоит ли из-за этого выходить из себя? И если жизнь не удалась и в будущем нет никакого просвета — стоит ли из-за этого портить себе настроение?

Нет, не стоит — решил пан Пратхавец и полез под свой камень.

Все далеко. И то, что еще близко, тоже уже далеко. И никому нет дела до пана Пратхавца, никто даже не помнит о нем…

И все же есть один город, и в этом городе есть один дом, в котором помнят о пане Пратхавце.

В этом доме живет мой друг физиолог, который знает о животных столько, сколько знают одни физиологи. Но он ничего не знает о пане Пратхавце. О пане Пратхавце знает его дочь.

Нас было трое в машине, и была ночь, и мой друг физиолог старался не уснуть у руля, изо всех сил борясь с собственной физиологией.

— Вы слышали о пане Пратхавце? — спросила девушка.

И тут она мне о нем рассказала.

— Пан Пратхавец — рыцарь на белом коне. Это ничего, что он маленький рыцарь и конь у него маленький. А может, у него и вовсе нет коня, но все равно он рыцарь на белом коне, потому что такой у него характер. Он победил самого Мечехвоста — этого, знаете, из ракообразных?

Рыцари, рыцари, и каждый на белом коне. Они бродят по дорогам, протоптанным много столетий назад, заезжают в замки, поднимая их из развалин.

— Они встретились на берегу моря, — сказала девушка, — и пан Пратхавец крикнул: «Эй, Мечехвост, вызываю тебя на поединок!» Ракообразный Мечехвост попятился, трусливо размахивая своим мечом. «Оставьте, пан Пратхавец, взмолился он, — зачем нам ссориться?» — «Нет, — сказал пан Пратхавец, — я не оставлю, и я буду ссориться, потому что ты такой-сякой ракообразный и мне противно на тебя смотреть!»

«Не связывайтесь со мной, пане Пратхавец, — попросил Мечехвост. — Я ведь, видите, какой большой, и панцирь у меня есть, и все такое. Подумайте о себе, пане Пратхавец!»

Но пан Пратхавец не стал думать о себе. Он вырвал у Мечехвоста меч и занес над его головой.

«Ах, пане Пратхавец, зачем вы это делаете? Не жалеете себя, хоть меня пожалейте!»

И тогда пан Пратхавец его пожалел.

«Ладно, живи, — сказал он, — только больше мечом не размахивай».

«Я не буду, — сказал Мечехвост. — Я теперь стану совсем другим. Вот увидите, пане, теперь вы меня не узнаете!»

— Въезжаем в Торунь, — сказал мой друг физиолог. — Красивый город, жаль, что не сможешь его рассмотреть.

Я напряженно всматриваюсь в темноту, и передо мной вырастает красивый город Торунь. В центре старинная крепость с бойницами, окруженная рвом, на крепостных башнях перекликаются часовые. А вон там, в окне, сидит молодая полячка и выглядывает кого-то — откуда? Может быть, с прошлой войны?

Не знаю, хорошо ли я рассмотрел город Торунь, Было темно, и, возможно, я увидел совсем не то, что было в действительности.

Мы едем дальше. Мой друг рассказывает мне о Леце, замечательном польском юмористе. «Лец» по-древнееврейски означает паяц — такую маску избрал для себя писатель. На самом деле юмор его очень серьезен и глубок, и в нем мало веселого. Не подпрыгивай высоко, — предупреждает Лец, — иначе из-под тебя могут утащить землю.

Мы едем дальше, осторожно подпрыгивая на ухабах. И свет наших фар рассекает ночь подобно мечу, который вырвал у врага пан Пратхавец.

Пан Пратхавец лежал под своим камнем и думал о жизни. Что можно думать о жизни? Ну вот, думал он, погода снова испортилась. А, да бог с ней, с погодой, не в ней счастье.

Гирудина возится по хозяйству. Она встает рано утром и сразу начинает возиться. И возится целый день, до позднего вечера. Пускай. Пан Пратхавец не собирается ей мешать. Сам-то он понимает, что не в хозяйстве счастье.

Пан Пратхавец выбирается из-под камня и идет к соседу Мечехвосту. Препротивный тип, смотреть не хочется, но ведь в конце концов можно и не смотреть. Просто посидеть, поговорить по-соседски.

— Добрый день, пане, — говорит сосед Мечехвост, — чудесная погода, не правда ли?

— Правда, — соглашается пан Пратхавец, не желая по пустякам вступать в спор.

— Как жизнь? — спрашивает сосед Мечехвост.

— Спасибо, не жалуюсь.

— И напрасно. С такой пиявкой, как ваша, трудно прожить, не жалуясь.

— Ну что ж, — вздыхает пан Пратхавец, внутренне не соглашаясь. Ему не нравится, как Мечехвост называет его Гирудину, да и вообще вмешивается в его жизнь. Жизнь как жизнь, не в ней счастье.

— Такие наши дела… — говорит пан Пратхавец, отводя глаза, потому что ему противно смотреть на соседа.

Мой друг физиолог едва не налетает на столб, который, воспользовавшись темнотой, каким-то образом выбежал на середину дороги. После этого мы все молчим, общими силами стараясь не сбиться с курса.

Я думаю об этой стране, о которой прежде знал только по книгам. О стране гордых рыцарей, воевавших от моря до моря. Но рыцари ушли, оставив в музеях свои доспехи, а по музеям ходить не хочется — слишком уж там все мертво.

Я не бываю в музеях. Я просто хожу по этой земле, дышу этим воздухом. Иногда забредаю в пустые костелы, до того величественные, что хочется молиться — только не знаешь, кому.

Меня занимают названия. Кафе «Под орлом», парикмахерская «Фигаро» — в честь знаменитого цирюльника из Севильи, клуб Тринадцати муз. Почему тринадцати? На этот вопрос никто не может ответить. Ну, девять официальных, плюс музы кино, живописи, архитектуры. А тринадцатая? Возможно, это и есть муза туризма, муза дальних странствий, как ее принято называть?

— Прошем пана, цо то ест за брама?

— Брама портова, — подбираю я польские слова, вместо того, чтоб поговорить по-русски с русским человеком.

Всюду туристы. Они ходят за экскурсоводом, как дети за фребеличкой, то разбредаясь по сторонам, то опять собираясь в кучу. Они слушают и, плохо понимая язык, пытаются уловить интонацию. Вот этот замок, судя по интонации, относится к пятнадцатому веку, а этот — к четырнадцатому…

В Мендзиздрое босой швед заедает пиво буханкой хлеба. Он очень общителен, но не знает польского языка. И тогда, чтоб как-то наладить контакт, швед поет для поляков на французском языке русскую песню «Я люблю тебя, жизнь».

Варшава…

Между Дворцом культуры и науки и остальным городом на первый взгляд нет ничего общего, но на самом деле между ними существует определенная связь: с башни Дворца видна вся Варшава — со всей Варшавы видна башня Дворца.

Я не поднимался на эту башню, чтобы посмотреть на Варшаву сверху, — мне кажется, что любой взгляд сверху искажает действительность. Я смотрел на Варшаву с улиц, и дома не заслоняли мне города, потому что и они ведь были Варшавой. И колонна Зигмунта была Варшавой. И киоски «Ruch» были Варшавой.