Город - Уильям Фолкнер

Понимаете? Мне ни разу не пришло в голову спросить ее, чего она хочет. Я даже не ждал, чтобы она мне сама сказала. Я просто ждал кульминации тех двухсот ночей, так же, как некоторые из ночей, или, вернее, какие-то ночные часы, я проводил в ожидании этого мига, если только она придет, если сбудется, свершится; и пусть меня закружит, как в бурю, в ураган, в смерч, пусть швырнет, раздавит, закрутит и поглотит, чтобы пустая, смертная, бесчувственная оболочка потом медленно и невесомо еще какой-то миг плыла по долгой пустой остаточной жизни, а дальше - ничто.

Но так ничего не случилось, не было никакой попытки скрутить, выжать, поглотить все во мне, все, кроме последней благодарной неразрушимой оболочки, а скорее просто меня разрушали, как разрушает тело бальзамировщик, оставляя нетронутым только то, что осталось жизнью, все еще живой жизнью, будь то даже жизнь червяка. Потому что она не то чтобы вновь осматривала мой кабинет, а, как я понял, она и не переставала его осматривать, быстро окидывая все деловитым женским взглядом.

- Пожалуй, здесь будет хорошо, - сказала она. - Лучше всего здесь.

- Здесь? - сказал я.

- Да, здесь. В вашем кабинете. Двери можете запереть, так поздно ночью вряд ли окажется, что какой-нибудь рослый человек не спит и вздумает заглянуть в окно. А может быть... - И тут она поднялась, - а я не мог пошевельнуться, - и уже подошла к окну и стала спускать штору.

- Здесь? - повторил я, как попугай. - Здесь? Вот тут? - Теперь она смотрела на меня через плечо. Да, вот именно. Она даже не повернулась ко мне, только обернула голову, лицо, чтобы взглянуть на меня через плечо, а руки ее продолжали тянуть штору вниз, и последним легким движением коснулись подоконника. Нет, она не то что опять посмотрела на меня. Она взглянула на меня только раз, когда вошла. А теперь из-за ее плеча меня обволакивала эта синева, словно море, не спрашивая, не ожидая, как морю не надо ни спрашивать, ни ожидать, а просто быть морем. - Ага! - сказал я. Что ж, - наверно, вам надо торопиться, спешить, ведь времени у вас мало, ведь сейчас вы должны бы уже спать с вашим мужем, или, может быть, нынче ночью очередь Манфреда? - А она наблюдает за мной, уже совсем обернулась и, кажется, слегка прислонилась спиной к подоконнику, наблюдает за мной очень серьезно, с легким любопытством. - Ну конечно же, - сказал я, сегодня ночь Манфреда, ведь вы спасаете Манфреда, а не Флема. Нет, погодите, - сказал я. - Может быть, я не прав, может, вы спасаете обоих, может, они оба послали вас ко мне: оба так испугались, так отчаялись; у обоих страхи, опасения дошли до такой степени, что оправдан даже этот последний ход, на карту поставлены вы, женщина - их общая женщина, - вся до конца. - А она все наблюдает за мной: эта спокойная, бездонная, безмятежно ждущая синева, ждущая не меня, а течения времени. - Нет, я не то говорю, - сказал я. - И вы это знаете. Я знаю - это Манфред. И я знаю он вас не посылал. Меньше всего он. - Теперь я уже мог встать. - Сначала скажите, что вы меня прощаете, - сказал я.

- Хорошо, - сказала она. Тогда я подошел и открыл двери. - Доброй ночи, - сказал я.

- Значит, не хотите? - сказала она.

Тут у меня даже хватило сил засмеяться.

- А я думала, вам этого хочется, - сказала она. И тут она посмотрела мне в глаза. - Зачем же вы так поступали?

О да, теперь-то я мог смеяться, стоя у открытой двери, куда холодная тьма вползала невидимым облаком, и если Гровер Уинбуш стоял где-нибудь на площади (но он, конечно, не стоял, в этот трескучий мороз, не такой он дурак), ему был бы виден не только свет в окнах. О да, теперь она смотрела мне в глаза: море, которое через секунду должно было поглотить меня, не нарочно, не сознательно, нацеленной заранее волной, а потому что я стоял на пути бессознательной этой волны. Нет, и это неправильно. Просто она вдруг тронулась с места.

- Закройте двери, - сказала она. - Холодно. - И пошла ко мне, не торопясь. - Значит, вы решили, что я пришла поэтому? Из-за Манфреда?

- А разве нет? - сказал я.

- Может быть. - Она подходила ко мне, не торопясь. - Сперва - может быть. Но это не имеет значения. Я хочу сказать - для Манфреда. Все эти медяшки. Ему все равно. Ему это даже нравится. Для него это развлечение. Закройте двери, пока холоду не напустили. - Я закрыл двери и быстро обернулся, отступая назад.

- Не трогайте меня! - сказал я.

- Хорошо, - сказала она. - Но ведь вы никак... - И тут даже она не договорила; даже у бесчувственного моря есть сострадание, но я и это мог вынести; я даже договорил за нее:

- Манфреду это было бы безразлично, потому что я никак не могу сделать больно, нанести вред, повредить ему; дело не в Манфреде, не во мне, как бы я ни поступил. Он бы и сам охотно подал в отставку, и не делает он этого единственно, чтобы доказать, что я не в силах его заставить. Хорошо. Согласен. Тогда почему же вы не уходите домой? Что вам здесь нужно?

- Потому что вы несчастны, - сказала она. - Не люблю несчастных людей. Они мешают. Особенно если можно...

- Да! - сказал, крикнул я. - Если можно так легко, так просто... Если никто даже не заметит, и меньше всего Манфред, потому что мы оба согласились, что Гэвин Стивенс никак не может обидеть Манфреда де Спейна, даже наставив ему рога с его любовницей. Значит, вы пришли просто из сострадания, из жалости: даже не из честного страха или хотя бы из обыкновенного уважения. Просто из жалости. Просто из сострадания. - И тут мне все стало ясно. - Вы не просто хотели доказать, что, получив то, чего я, как мне кажется, хочу, я не стану счастливее, вы хотели показать мне, что из-за того, чего я, как мне казалось, желал, не стоит чувствовать себя несчастным. Неужели для вас это ничего не значит? Я не говорю - с Флемом: неужто даже с Манфредом? - Я говорил, нет, кричал: - Только не уверяйте меня, что Манфред вас для того и послал - утешить несчастного!

Но она просто стояла, обволакивая меня этой глубокой, безмятежной, страшной" синевой. - Вы слишком много времени тратите на ожидание, сказала она. - Не ждите. Вы живой, вы хотите, вы должны, и вы это делаете. Вот и все. Не тратьте время на ожидание. - И она стала подходить ко мне, а я был заперт, зажат не только дверью, но и углом стола.

- Не троньте меня! - сказал я. - Значит, если бы только у меня хватило ума перестать ждать, вернее, никогда не ждать, не надеяться, не мечтать; если бы у меня хватило ума просто сказать: "Я живой, я хочу, я сделаю", и сделать, - если бы я так сделал, - значит, я мог бы быть на месте Манфреда? Но неужели вы не понимаете? Неужели вы не можете понять, что тогда я не был бы самим собой? - Нет, она даже не слушала меня, просто смотрела на меня: невыносимая, бездонная синева, задумчивая и безмятежная.

- Может быть, это оттого, что вы джентльмен, а я раньше никогда их не встречала.

- И Манфред тоже, - сказал я. "И тот, другой, тот, первый, отец вашего ребенка, - единственный, кроме Манфреда", - подумал я, потому что теперь о да! да! я знал: Сноупс импотент. Я даже сказал это: "Тот, единственный, кроме Манфреда, там, еще на Французовой Балке, мне о нем рассказал Рэтлиф, тот, что разогнал не то шесть, не то семь парней, которые напали на вашу пролетку, а он их избил рукояткой кнута, одной рукой, потому что другой он прикрывал вас, он-то всех их побил, даже с одной переломанной рукой, а вот я даже не мог закончить бой, который я сам же начал, и всего с одним-единственным противником". А она все еще не двигалась с места, она стояла предо мной, и я вдыхал не просто запах женщины, но эту страшную, эту всепоглощающую бездну. - Оба они похожи, - сказал я. - Но я не такой... Все мы трое джентльмены, но только двое оказались мужчинами.

- Заприте двери, - сказала она. - Штору я уже опустила. Перестаньте всего бояться, - сказала она. - Почему вы так боитесь?

- Нет! - сказал, крикнул я. Я мог бы... я чуть не ударил ее, так резко я взмахнул рукой, но тут стало свободнее: я выбрался из капкана, я даже обошел ее, дотянулся до дверной ручки, открыл двери. О да, теперь я понял: - Я мог бы выкупить у вас Манфреда, но Флема выкупать я не желаю, - сказал я. - Ведь это Флем, да? Да, да? - Но предо мной была только синяя глубина и гаснущий Вагнер, трубы, и буря, и густой рев меди, diminuendo [ослабевая (итал., муз.)], к угасающей руке, к пальцам, к гаснущей радуге кольца. Вы мне сказали - не надо ждать: почему же вы сами не попробуете? Да, мы тут все покупали Сноупсов, волей-неволей; уж вам-то надо было бы знать. Не знаю, почему мы их покупали. То есть не понимаю, зачем нам это было нужно: какую монету, где и когда мы так безрассудно, так расточительно тратили, что получили за нее Сноупсов. Но так было. А ведь вас никто заставить не может, если вы не захотите, никакой Сноупс, даже ворующий медные части. И нет цены тому, что ничего не стоит, так что, может быть, вы и мой отказ все-таки расцените по той цене, какую я за него плачу. - Тут она двинулась с места, и только тогда я заметил, что она ничего с собой не принесла: никаких перчаток, сумок, шарфиков, ничего из тех мелочей, какие приносят женщины с собой в комнату, так что в ту минуту, когда им надо уходить, начинается суматоха, похожая на генеральную уборку. - Не беспокойтесь за вашего мужа, - сказал я. - Просто считайте, что я представитель Джефферсона и потому Флем Сноупс и мой крест. Понимаете, я могу сделать одно: соответствовать вам, расценивать его так же высоко, как вы, доказательство чему - ваш приход. Прощайте!