Королёв - Максим Чертанов

Она не знала.

— Спасибо вам, — сказала она, — товарищ…

— Тамбовский волк товарищ, — бойко отозвался неизвестный человек, — а я…

Я не мог припомнить, видел ли когда-нибудь этого человека. Может быть, видел, а может, и нет. Там, где находился К., было много людей и они часто менялись. Но он был похож на Братьев из поезда и говорил вроде бы на их языке.

— Хозяюшка, так как насчет…

— Да-да, конечно…

Она отдала неизвестному человеку деньги. Человек покривил свой рот: денег, по его мнению, было мало. Но она не могла дать больше. К ней уже приходило много таких людей, с записочками, написанными чужим почерком, и она всем им давала деньги. Ведь почерк, наверное, мог и измениться.

Получив деньги и спрятав их в сапог, человек еще долго сидел у нее на кухне и шумно пил чай с сахаром. Она все спрашивала его о К. Но он больше говорил о «шамовке». Кончилось тем, что она дала ему еще денег. А он все не уходил — сидел на кухне развалясь, как хозяин. Он ушел лишь тогда, когда пришла старшая женщина и стала пристально и подозрительно глядеть на него.

— Ксана, так нельзя! Ты всех этих поишь, кормишь… А ведь они… К Анне Николаевне тоже ходили, носили записочки, будто бы от сына с пересыльной тюрьмы, все деньги вытянули. А потом оказалось: он совсем в другой пересылке был! Это же преступники, уголовный элемент; они друг от друга узнают адреса жен политзаключенных и ходят, ходят…

— Для меня теперь нет преступников, — сказала золотоволосая, — теперь, когда Сережа… Может быть, они тоже ни за что, по ошибке…

— Нет-нет, так нельзя. Нельзя сравнивать… — рассеянно пробормотала старшая. — Ах, Ксана, ведь я что пришла-то! По телефону не решилась… Ксаночка, ведь я разгадала письмо! Я знала, знала: Сережа умница, золотая головка, он не мог просто так… «Дядя Миша» — это Громов, Михал Михалыч! Не понимаешь? Он хочет, чтоб мы пошли к Михал Михалычу… И вправду: кто заступится, если не он?!

— Ну да: Герой… знаменитость… Можно… Наташа, что тебе? (Маленькая девочка вошла в комнату, и комната наполнилась любовью и страхом: много, много детей в большом помещении…)

— Мама, а кто такой «враг народа»?

(Большое помещение с голыми стенами, со множеством железных, в ряд поставленных кроватей…)

— Наташа, погоди… У нас с бабушкой серьезный разговор.

— Сашка не хочет со мной играть, он сказал, что я…

(Девочка сидит на железной, узкой кровати, теребит подол платья…)

— Наташа, потом, потом…

Золотоволосая увела ее. Они никогда не плакали при девочке, я заметил.

— Героический летчик, депутат Верховного Совета! — с воодушевлением необычайным говорила старшая. — Ему не откажут! И про летчиц… Валечку… Валентину Степановну сейчас так все уважают, к ней прислушиваются на самом… на самом верху… Мы же так хорошо знали их семью… Она помнит Сережу, она заступится…

— Сережу многие знали, ни один не заступился.

— Нельзя быть такой пессимисткой, — укорила старшая.

Пожалуй, из двух женщин она была моложе душой.

Упорство и размах, с каким люди Земли подчиняют себе железное, принуждая его вести себя неестественным образом, достойно всяческого восхищения: хотя я уже много раз видел порхающие в небе самолеты (на каких — как положено, то есть низенько, — летал до ареста и сам К.) и даже был свидетелем удачного запуска малышки ракеты, меня не переставали грызть сомнения в том, что железное способно достаточно долго удержаться в воздухе. Но, как оказалось, у землян железное (большое, черное, страшное) держится даже на воде, имя его — пароход, душа — пар; своей величиною и гулким голосом он неприятно поразил меня, поразил с первого взгляда, когда я не знал еще, какую беду он несет…

Впрочем, на пароход К. попал не сразу из вагона, несколько дней он находился в какой-то еще неподвижной тюрьме. В отличие от других тюрем, это была прекрасная, довольно чистая, довольно просторная тюрьма, сквозь решетки на окнах с утра до вечера светило Солнце, и люди в этой тюрьме были очень оживлены.

— Ежова сняли…

— Тише, тише, не кричите.

— Вранье это все.

— Ей-богу, сняли — конвоиры говорили промеж собой…

И у всех в глазах — затаенный восторг и надежда; и Вертухаи — добры и угощают преступников табаком.

— Дела пересматривают… Иванова помните? Отправили в Москву, на пересмотр…

— На доследование.

— Да какая разница. Ну, теперь-то все…

К. был очень бодр, даже говорил с другими людьми о том, что будет, когда всех их выпустят. Я решительно не мог взять в толк причины их уверенности в том, что перемены грядут и свобода близка, но, разумеется, радовался вместе с ними — радовался Солнцу и ветерку, ласкавшему росшие вкруг тюрьмы кустики вереска, красоте и прочности паутинки, что ткал в углу камеры кроткий паучок.

По моему разумению, К. следовало бы стремиться к тому, чтоб оставаться в этом месте как можно дольше. Но он, непоседливый, хотел двигаться вперед, хоть куда-нибудь, навстречу переменам, стремился поскорей попасть на пароход… И другие — тоже.

— Скорей бы уж в лагерь, что ли.

— Да, скорей бы. Свежий воздух — сил нет в этой духоте…

— Там и посылки будут, и письма… Опять же досрочное, говорят, легко можно заработать…

Бедные, они начали понимать свою ошибку лишь тогда, когда тяжелая ржавая крышка захлопнулась над узким черным колодцем во чреве парохода, куда, словно мешки с зерном, сбросили их.

Крышку завинтили, и я, в отчаянии всплескивая крыльями, точно курица, потерявшая цыпленка, заметался над палубой. О, я недаром чувствовал, что нужно бояться парохода! Впервые я так безнадежно потерял К. из виду: в те черные, сырые колодцы я проникнуть не мог, ибо там не было ничего и никого могущего послужить хотя бы мимолетным пристанищем моей душе (крысы — при всем уважении к их почти человеческому интеллекту — вызывали во мне непреодолимый ужас), и мне оставалось только следовать за громадным черным чудовищем… Сине-зеленые водоросли облепляли днище парохода, и сквозь несмолчный рев моторов я прислушивался к едва различимому биению сердца К., но страх не проходил.

Я очень устал, растратив впустую много сил на судью У., и почти все время плакал от слабости и тоски: положение К. мне казалось безнадежным, и я ничем не мог помочь ему здесь, посреди черной воды… Несколько раз я — на две-три секунды — спускался туда, в колодец. В этом не было практического смысла: слабые удары сердца, доносившиеся до меня через толщу железа, сообщали мне, что К. жив, но мне казалось, что было бы низко с моей стороны не увидеть того, что видел он.

Там, в сочащихся ржавым потом стенах колодца, в сернистых испарениях, в черной маслянистой воде, доходившей людям до колен… […][15] …крыс. Но, боже, я-то мгновение спустя вновь оказывался на воле, тогда как К. и другие преступники…

Огромная свинцовая вода пугала меня, и, хотя у меня было сильное крепкое тело и сильные белые крылья, я предпочитал, зябко сложив их, сидеть где-нибудь на палубе, вызывая брезгливость и жалость у матросов. («Да кинь ты в нее чем-нибудь — сидит и пялится, зараза». — «Пускай сидит, больная, видать». — «Может, ей рыбки свеженькой принести с камбуза?» — «Во втором трюме, говорят, пятеро ночью подохли». — «Тебя бы туда — вода по колено и неделю без жратвы».) От бессилия я закрывал глаза и мечтал…

— …Товарищи заключенные, есть среди вас Инженеры?!

Долгое молчание.

— Товарищи заключенные, на судне сломался двигатель! Нам требуется ваша помощь!

К. выходит вперед, и его, поддерживая под руки, ведут в отсек, где размещена неповоротливая и жуткая душа парохода. К. жалеет ее, знает, как ее лечить, видит ее насквозь; ум его ясен, руки точны.

— …О, заработала, проклятая! Молодец, Инженер! Такие мозги пропадают!

— Полный назад!

— Почему назад?!

— Срочно доставить товарища в Москву, на пересмотр дела…

Увы, я не мог устроить так, чтобы пароход сломался, да если б и мог — остерегся бы делать это, ибо не был на все сто процентов уверен в том, что люди, обслуживавшие пароход, захотят прибегнуть к помощи К., и не был уверен, что сумею принудить их сделать это; я даже не был уверен в том, что в случае, если бы поломка оказалась для парохода смертельной, они не сядут в лодки и не уплывут, в страхе позабыв о тех, в колодцах…

…Вода — бездонная, черная, ласковая, так тепло колышущая связки водорослей, милосердная к миллиардам существ, обитающих в ней, — отчего она была мне так страшна? То было слабое, невнятное предчувствие… Как всякий телепат, я доверял предчувствиям.[16]

Что-то очень плохое может случиться с К., что-то связанное с водой… Я изнывал от ужаса; сознание того, что я, находясь близко от К., ничем не могу помочь ему, томило меня день и ночь; я был сам себе отвратительней крысы…