Гражданин Города Солнца. Повесть о Томмазо Кампанелле - Сергей Львов

Телезия опустили в могилу, и Томмазо вместе с другими бросил на крышку его гроба горсть земли. Он, не сказавший ни единого слова со старым ученым, ощутил одиночество. Потерял учителя, не услышав его наставлений. Что теперь? Куда теперь?

А теперь в свою обитель. Куда денешься! Его ждет там кара за то, что самовольно ушел в Козенцу, — постыдное покаяние, унизительный обряд, долгий пост, возможно, монастырская темница.

Обошлось! Начальствующие в обители ничего ему не сказали, словно не заметили ни его отсутствия, ни его возвращения. Но многие из братии стали его обходить, а если, он заговаривал с ними первым, пугливо озирались и спешили закончить беседу. Когда Томмазо пришел в себя, он, затворившись в келье, написал еще одну элегию на смерть великого Козентинца. Прочувствованными словами оплакивал Томмазо потерю, которую понесли все, кто надеялся, что новые труды Телезия раскроют сокровенные тайны природы.

Они прогуливались по монастырскому саду с Дионисием. Дионисий радовался, что друг вернулся и что отлучка обошлась благополучно. Томмазо прочитал ему элегию. Стихи Дионисию понравились. Но он встревожился.

— Как ты назвал в элегии Аристотеля? — спросил он, понизив голос до шепота.

— Тираном духа! — гордо ответил поэт.

Дионисий потребовал:

— Немедленно, сейчас же уничтожь этот текст.

Томмазо пообещал это сделать. Но не успел.

Когда он вернулся в келью, он почувствовал: в ней что-то переменилось. Книги лежали не в том порядке, в каком он их оставил. Сундук с его скромными пожитками чуть сдвинут с обычного места, на пыльной крышке остались следы чужих рук. Келью обыскивали! Отвратительно! Нужно немедля проверить, верны ли опасения Дионисия. Славу богу! Лист пергамента с элегией на смерть Телезия на месте. Но на нем появилась клякса, которой прежде там не было. Ее, видно, посадил по неосторожности тот, кто торопливо списывал текст.

Мерзко. Надо жаловаться! Кричать о беззаконии! Куда, кому? Ему казалось, что чужие руки шарят по его телу, лезут в душу. Он разорвал элегию в клочки, лист, на котором она написана, был осквернен.

Его требует настоятель. Незамедлительно!

С бьющимся сердцем Томмазо поспешил на зов и узнал, что переполнил чашу терпения своих наставников. Самовольством — отлучкой в Козенцу. Поведением в соборе на отпевании. Он осмелился плакать! Нельзя оплакивать человека, находящегося под сильным подозрением в ереси. А если он не еретик? Нельзя оплакивать того, кого господь призывает к себе. В Козенце Томмазо вступил в общение с мирянами — участниками вольного философского кружка, называемого «телезианская академия»! Вернувшись, он сочинил стихи на смерть Телезия. Томмазо подобало произнести слова раскаяния: Рессо, pater, mea culpa, mea maxima culpa! — «Согрешил, отец мой, моя вина, моя великая вина!» — Но он не смог заставить себя выговорить их.

— Не вздумай оправдываться! Теперь твой удел надолго — покаяние, — сказал настоятель.

Томмазо чувствовал, как в его душе звенит тонко натянутая струна, готовая лопнуть. Сейчас он все скажет.

Он промолчал.

Была объявлена кара. Его ссылают в глухой монастырь в Альтомонте. Провинциал благословил эту меру. Тамошний настоятель оповещен. Прочие наказания, заслуженные им, брат Томмазо понесет на месте. Отправиться в путь надлежит завтра.

Томмазо надеялся, что с ним пошлют Дионисия. Нет, его будет сопровождать брат Никколо. Тот самый монах, который тенью скользил мимо них по саду, когда они вели с Дионисием долгие беседы.

В Альтомонте так в Альтомонте. Странное безразличие охватило его. Он сам выбрал свою судьбу, которая сделала его постыдно зависимым от чужих приказов, от чужой воли, от чужого неразумия. Ну нет! Приказывать они могут его телу. И он вынужден им повиноваться. А его воля, свободна ли она?

Шесть лет назад, когда у него на губе появился первый пушок, наставник привел его в обитель Плаканики, и он стал послушником. Пять лет прошло с тех пор, как он в той же обители принял пострижение. «Уже двадцать лет, а еще ничего не сделано для бессмертия!» — с горечью подумал он словами Юлия Цезаря. Разве что в дополнение к латыни выучился за эти годы читать по-гречески, разве что к учению Телезия приобщился, разве что горы книг прочитал. Да еще стал грешником в глазах своего ордена. Ему строго предписано перейти в Альтомонте. А почему не ослушаться? Что мешает ему ослушаться? Так может спросить тот, кто не давал такого обета, как он, не рос в таких стенах, не носил такого облачения. Ослушаться? Стать изгоем? Об этом даже подумать страшно. Не для того вступил он на этот путь, чтобы зачеркнуть все, что уже пройдено по нему, — к наукам, к сокровенным тайнам, которые еще не открылись, но которые откроются ему, он верит в это.

Это о нем не то с похвалой, не то с тревогой сказал один из начальствующих в обители: «Не столько читает, сколько пожирает книги!»

Он не знает, что такое обитель в Альтомонте. Верно, такая же, как в Плаканике, в Сан-Джорджо, в Никастро, чуть больше или чуть меньше, с порядками чуть свободнее или чуть строже. Какая бы она ни была, пусть там следят за каждым его шагом, прислушиваются к каждому его слову, они не помешают ему идти своим путем. Для него идти своим путем — значит думать… Мыслям не прикажешь!

Последний раз оглядел он стены, извергшие его за непокорство. Ничто не привязывало его к ним. Оставалось проститься с Дионисием. Это было не просто, ибо немедленно станет известно. Воистину говорю я вам — и стены имеют уши! Во время последней службы, которую Томмазо еще должен был отстоять здесь, он постарался оказаться в церкви рядом с другом и между словами молитв назначил ему встречу в монастырском саду. Надо не прятаться, а стать на самом видном месте.

Дионисий признался другу, в соседней деревне живет молодая вдова, которая ему предана. Вести можно пересылать через нее. Он сказал, как ее найти, как сделать чтобы она поверила, что посланец — друг, назвал ее имя. Лицо его просияло.

Томмазо был потрясен. Не тем, что Дионисий придумал способ переписки, а тем, как свободно говорил о любящей его женщине. Он завидует другу. Дионисий преступил суровый запрет и не терзается, а счастлив.

Когда Томмазо ушел в свою келью, чтобы провести последнюю ночь в этих привычных, в этих опостылевших стенах, он думал не о том, что ждет его на следующий день. Он читал Библию. «Песнь Песней» читал он.

«О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои — как стадо коз, сходящих с горы Галаадской… как лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока — ланиты твои под кудрями твоими…»

Он не спал. Строки «Песни Песней» томили его душу. Он видел смуглую девушку, стерегущую виноградник, девушку, обожженную солнцем. Впервые стал ему явствен смысл строк: «Моего собственного виноградника я не стерегла». Она полюбила… Сладостно-томительны были строки: «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви». Нестерпимо произносить эти слова и вслушиваться в них в тесной и душной каменной келье в эту темную теплую ночь. У него еще не было любимой, но он уже изнемогал от любви! Он не станет творить крестные знамения, произносить молитвы и отбивать поклоны, чтобы отогнать от себя это наваждение…

Глава XVI

Томмазо отправился в путь, едва забрезжил рассвет. Слоистый туман, сползший ночью с гор, еще не растаял. Он шагал быстро. Монашек, приставленный к нему, поспевал с трудом, пытался заговорить с Томмазо, тот едва отвечал. Откровенностей ждешь от меня, жалоб на наказание? Не дождешься, гадина!

Он и не подозревал раньше, что может так ненавидеть. Его соглядатай — прямой потомок Иуды. Жаль, нет тридцати сребреников, чтобы швырнуть их в это озабоченное, настороженное, прислушивающееся лицо.

Томмазо загнал не только своего спутника, но и себя. Запыленные и замученные добрели они до ворот обители в Альтомонте. Брат Никколо при виде инока, впустившего их, сладким голосом проговорил: «Посети, Господи, обитель сию и избави живущих в ней и приходящих в нее от козней лукавого, да охранит нас святая дева Мария и ангелы твои, и благодать Господа нашего Иисуса да пребудет с нами. Аминь». Томмазо повторил за ним эти слова, стараясь говорить как можно более прочувствованно. Но пути в Альтомонте он принял решение, если надо, скрывать свои мысли, притворяться. Искусство нелегкое, но он ему научится. Так надо.

Неожиданно жизнь в Альтомонте оказалась не то чтобы легче, но увлекательнее, чем он думал. Настоятель был занят тем, что расширял маленькую обитель, ремонтировал обветшавшую церковь, строил новую трапезную. Поглощенный этими заботами, он не обращал внимания на молодого инока, присланного ему на исправление. Хотя, разумеется, все кары, предписанные провинциалом, тому пришлось понести.