Мы проиграли - Иван Колпаков

«И в итоге ты вышла за речника», – говорю я. – «Да». – «Ну, не расстраивайся. Речник – это эконом-версия моряка».

Что меня интересует сейчас: можно ли читать судьбу родителей по линиям на своей руке? То есть не судьбу, конечно. Но можно ли пройтись хотя бы по краям их истины, роясь в истине своей?

Лег спать вчера с красными глазами и с такой невыносимой усталостью во всем теле, что чувствовал себя гнилым бревном, которое даже на костер не годится (o sancta). И тем не менее воспользовался коротким ночным бдением, в котором часто рождается непрочная, а все же истина, чтобы подвести какие-то промежуточные или даже окончательные итоги размышлений этого года. Кто знает, откуда берутся мысли (одного гнома таки звали Ворчун – кием из предыдущих глав) и куда они уходят? Физиология на этот счет смущенно молчалива, философия – пространно словоохотлива. Известно, что в пограничных зонах, между явью и сном (при погружении и при всплытии; между тем – откуда берутся сны?), они являются особенно прозрачные, чистые, сформулированные. В общем, дальше – дальше, я тороплюсь не забыть.

От матери мне досталась в наследство гулящая порядочность с обязательными кошмарными перерывами, экскурсиями в глупость, и безответственность, и раненая какая-то добросердечность. От отца – стальной, непробиваемый эгоизм, самой незаметной, нежной своей стороной плотно прижатый к ледяному одиночеству. Так странно я рос, и жил, и живу, что вырос совсем другим человеком, непохожим на них; и так странно я живу, непохоже на то, как жили они – а при этом в неповторимых деталях, взгляде, манере держать руку, в чмоканье губ, в поступках часто напоминаю именно их. Если смотреть в себя, как в подзорную трубу, то правда их жизни, истина их жизни неплотно, конечно, но воплощена на горизонте. И в этом смысле я верю в то, что яблоко от яблони недалеко падает. Вариантов множество: прямая ретрансляция, отражение, искаженное отражение, реконструкция, карикатура, шарж.

Суждения мои об отце имели до определенного момента половинчатый, перцептивный характер. Я собирал свидетельства его жизни, доказательства его существования. Хронологически первые такие артефакты относятся к тем временам, когда в его сознании еще не сформулирована была мысль о наступлении сухого остатка дней (sic). Счастливые вещи, счастливые места, счастливые воспоминания, счастливые друзья, счастливая любовь. Пик этой временной (опять же, пока продолжим так) кривой, на которую, как на шампур, нанизывается все обнаруженное, приходится на мое рождение. Мое рождение – применительно к его жизни, мое рождение – как свидетельство его существования. Затем – несчастливые места, несчастливые воспоминания, несчастливая любовь. Сухой остаток дней. Смерть. Липовая роща. Начало моей истории. Может, наверное, показаться, что кривая идет на спад именно после моего рождения, но нет – я тут, пожалуй, не при чем, и я включен в эту систему координат важным пунктом, потому что я важный пункт – я пункт рассудительный. Я много знаю об отце с этой, тыльной стороны – со стороны воспоминаний, своих и чужих, со стороны артефактов. Его портрет рисуется отчетливо, но взгляд – отсутствует. Отсутствует и честное понимание, и примирение.

По мере усиления этой логической половины, количественного и качественного усиления, к ней, как к магниту, начала притягиваться вторая, вырастая из небытия, а я ее поначалу не замечал. Но, заметив раз, понял, где она и что она значит, словно бы обнаружил на детской картинке-загадке утерянный предмет. Как это просто – любите не себя в искусстве, а искусство в себе. Не понимаешь чужую судьбу – читай линии на собственной ладони. Вот она – недостающая часть в моих рассуждениях: я вижу, как шаги отца сменились моими шагами, и узнаю походку. Я вычислил его, засек, зафиксировал в самом себе. Теперь он уж не уйдет от меня, не шагнет за окошко, не выпьет яда забвения. Да ведь и я от него не уйду.

Мама сказала: «Если уедешь – исполнишь завещание твоего прадеда». – «Отца Екатерины Александровны?» – «Да. Александра Минюхина. Его последние слова перед смертью: «Уезжайте отсюда, уезжайте».

Кстати, Леха Черепанов с Васей Веселовым (если я все правильно понимаю) придумали очень точное название для новой волны уральских литераторов – «Маргиналы-2».

Наконец, как религиозный праздник, с достоинством отметили скоротечность жизни. Сидели, болтали, часики тикали совсем не смешно, вечерело. Взять, допустим, самую важную временную складку, образовавшуюся из-за того, что торопливое детство с размаху влепилось в толстую, неповоротливую старость – складку, в которой так много всего важного – между 18-тью и 25-тью годами. Тут, конечно, у кого как – веер возможностей складывается у всех с разной скоростью. Но большинство, основательное, основоположное, массивное большинство, в противовес самому понятию большинства, между этими 18-тью и 25-тью решает, кем быть, с кем быть, что будет дальше. Выдергивает (каждый – сам, большинство здесь – понятие статистическое) отдельное перышко из веера и дует на него в нужном направлении. На плохих примерах я объясняю сам себе, чего я стою и сколько я сам заплатил за то, чтобы стоить столько, сколько стою. И опять вижу: в жизни все слишком дорого, несоразмерно дорого, и в конечном счете жизнь – это такого рода товар, про который говорят – кот в мешке.

Все заметно усложнилось.

Поверх одного узора на окне вырос другой, и нет горячих детских рук, чтоб внести хоть частичную ясность, чтоб взглянуть хоть глазком, что там – по другую сторону. Все заметно усложнилось.

Опять усталость в пояснице скатилась с плеч, как газовая шаль.

Перелетные люди.

Промежуточное: все не клеится. Жизнь продолжает кормить сытными компромиссами, от которых у меня развивается (кишечная какая-то) фрустрация. Напечатали книгу, привезли сегодня из Екатеринбурга. Ужаснулся верстке, обнаружил на последнем развороте определение «фотокнига» (уж лучше бы «фотоальбом»), добавленное себялюбивыми издателями, которые же одновременно и фотографы. Укололо больно, хотя и знаю, что текст там – главное, основное, осевое; сам по поводу этого своего нежного авторского раздражения иронизировал весь вечер, но душеспасительный смех срывался на нервное хихиканье. Тем более что переговоры с журналом не клеятся – всюду, как в трамвае, «двери закрываются», только даже без равнодушно-предупредительного «осторожно». Ощущение такое, что свернул по глупости в тупик темной ночью, пробираюсь на ощупь, верю, что найду в конце найду выход, а если не найду – сделаю с собой что-нибудь от безысходности. Впрочем, ничего не сделаю. Сначала понимаешь, что с другими ничего поделать нельзя, потом понимаешь, что и с самим собой ничего поделать нельзя.

Завтра, то есть уже через несколько часов, поеду в Куеду – разбирать вещи отца. Я долго собирался с силами, с мыслями, теперь момент настал: от слов к действиям. До финиша уже не далеко, а бегу я быстро. Все очевиднее другое: с довершенной рукописью закончится лишь сухое бумажное развоплощение отца. Живое, кровное останется при мне – татуировкой, талисманом, предостережением, оберегом, самим мной.

Но, как заметил Черепанов, действительно фотокнига.

В Куеду выехал вчера рано утром, рассвет встретил уже в пути, а возвращался поздно – так что и на закат посмотрел из-за руля автомобиля. Август нынче влажный, как в тропиках: в низинах туманисто, росисто. Доступный, видимый мир мчится вместе с машиной, сужаясь до маленькой ясной полянки, со всех сторон окруженной беспросветно-серой ватой, на подъемах он вспыхивает в полную силу, а на вершинах исчезает вновь, как бы тая под теплой тяжестью низких облаков.

По пути, чтобы не уснуть, болтал с двоюродной сестрой, точнее, она болтала, а я пытался слушать. Крутил диски – Royksopp, «Легкие», на обратном пути – Мадонну, пил теплую минеральную воду, а сам думал, как там все будет, что там будет вообще. Найду ли я то неуловимое, что ищу (хочу то – не знаю, что), или все бессмысленно, бесполезно, хотя такого не может быть, потому что не может быть. Болела поясница, затекла шея, почти не сверяясь с картой, по памяти, промчался через Юго

Камский, свернул на Осу, потом оставил по правую руку Барду.

Ехал быстро, но осторожно. И все-таки, уже на последнем отрезке пути, где-то под Чернушкой, в районе деревни Деменево, меня тормознули гаишники. Поскольку взятку гаишнику я давать не умею и не хочу, у меня изъяли водительское удостоверение. В протоколе записали: в черте населенного пункта, где ограничение скорости составляет 60 км/ч, водитель автомобиля KIA (государственный номер) двигался со скоростью 139 км/ч (превышение – 79 км/ч). Выдали вместо прав филькину грамоту, с которой я буду ездить, пока краевая ГИБДД не рассмотрит мое дело об административном правонарушении.