В мире животного (История одного нашествия) - Александр Тюрин

По скручивающейся спирали вдоль длиннющего тела к голове вязко тянется волна. Я в канализационной трубе, пейзаж знаком до боли. Но нынче изощренный взгляд мой подобен спиральке и даже пульсирующей воронке. Она забирается за один угол, другой, третий. Все, что должно встретиться, вертясь выплывает из ее глубины и, поровнявшись со мной, начинает разлетаться, как ракеты. Осуществилась, наконец, вековая мечта ночного прохожего: знать, что тебя ожидает за следующим поворотом, и что осталось отдыхать за предыдущим. Вот показался маленький, но вредный, который хочет выдуть солнышко; до него сто витков, не меньше. Пора, я делаю резкий вдох, жидкая сила несется от головы к хвосту, в такт с потоком воронка сокращается, и тот, кто мне пока не по душе, притягивается к моему носу в виде пузырька. Волна, тяжелея, катится ко рту, легкое сдавливание, и злыдень лопается, брызгая, как ягодка. Визг тоже разлетается, не успев расцвести. И вот я продолжаю делать “прыг-прыг”, очень легко скачется, словно меня подхватывают вихрики, щекотно носящиеся по животу.

Натыкаюсь на совершенно безобидный притопленный и вполне законный труп незнакомца, разинувшего навсегда ножи челюстей. Будем считать, что он сам себя убил, осознав, что так дальше жить нельзя.

И вот старая добрая мусорная камера, начало и конец начал. Видны следы пыток, тут не только веревочка моя стала атомарной, вместо параши лишь тень на оплавленной стене. Как выбираться пока не понятно, но впечатление обуревает, что многое могу, словно член победившей партии. Поймал такт трепыханий воронки. Выдох, тяжелая кровь отжимается по правилу винта от кожицы к середке, становится горячей, плывущие стены подаются вслед за ней и прилипают к пальцам. На вдохе жидкость продавливается от середки к животу и легчает, стена старается удалиться. Вот люк первого этажа. Волна бросается в голову, мыслительное орудие, помощнев, проламывает люк, как печенье. Я, не вполне уверенный в своих умственных способностях после такой процедуры, выбираюсь в коридорчик кишечного вида. Извивающийся взгляд приносит радостное известие, что за дверью большая полость, где можно спокойно гулять, никого не ловя на зуб. Так и есть, там спортзал, нынче похожий на мятую грушу. Но покой хочет только сниться, хобот взгляда ловит очередные происки. Интриган засел между перекрытий, такой забавный в своей активности. Он тихонько, вдумчиво готовит мне горячее блюдо, старательно катает его между щек, можно сказать, заботу проявляет. Вхожу в такт с тем витком воронки, где мой новый дружок, вдох — и вот поваренок уже сам съедобен, висит на расстоянии вытянутой губы. Одно смыкание отяжелевших челюстей, и он становится похожим на раздавленную сливу. Перед тем, как превратиться в такую неаппетитную жижу — я, признаюсь, с мерой воздействия переборщил — дружочек успел алаверды послать в мою физиономию порцию разваристой, пышущей жаром каши. Со следующим выдохом метнувшаяся к носу волна отдает свою тяжесть, которая расходится темным нимбом и шпокает огненные зернышки, как толстая газета мух. Все, танцев больше не будет.

И дреме конец. Приятно было поработать чудовищем. Я потягиваюсь, деятельно участвуя в газообмене с окружающей вонью. Пора домой, потому что терять мне уже нечего и при любом раскладе я выигрываю. Через час был уже в спортзале, сон в руку и все путево. Тот малолетка, что родом из отстойника, размазывал всех встречных и поперечных. Детсадовец с силищей чемпиона по штанге. Малыш, плескающийся в гравитационных волнах. Знаток моей двоечной курсовой работы. Даже в мусоропроводе, где он карабкался, остались вмятины-продавлины от его лапок. Так что даже с моими куцыми познаниями в области скалолазания — пару раз перед девочками выпендривался — можно было по этим следам пройти. И вот бухнул гранатомет, визгнули гасители отдачи, что впервые показалось приятной музыкой. В дыру развороченного оконного щита проникло милое слюнявое утро.

Восхищенные зрители не встретили рукоплесканиями, очевидно, спектаклю с моим участием недоставало хорошей рекламы, эстетики, патетики, вечных ценностей, смысла жизни и всякого такого духовного жира. Правые и левые сигнальщики давно смылись. Наверное, из-за моего молчка решили, что от меня осталось не больше, чем пара подметок. Подогревающий заряд аккумулятора выдохся, было студено, как в заднице у эскимоса. Я приник к красивому решетчатому забору, разделяющему улицу и университетский двор. По Невскому шуровала незаинтересованная во мне пешая и автомобилизированная публика, сквозь туман и оконные стекла сочились мелким теплом лампадки Казанского собора. Какие-то яркие представители детско-юношеского кретинизма присвоили мне имя — Источник Постоянной Вони силой в сто Унитазов, а совсем маленькие назвали “Дед Говняй и какашки”. К противоположной стороне улицы причалил шикарный белый автомобиль, как его еще иногда кличут, лимузин. Из него элегантно вышли двое красивых по-своему людей. Нина, которую подбросили сюда для отдачи последнего долга, и владелец машины со следами начальственной жизни на лице. Слышны были его страстные речи насчет того, что надо поскорее порвать с таким-сяким прошлым, стереть его родимое пятно и слишком тут не задерживаться. Одной окольцованной рукой при этом он поддерживал дамочку чуть ниже талии, наверное, чтоб в штопор не свалилась; другой, оперстневанной, подкручивал сладкую музычку на приемнике. “Она его за бабки полюбила, а он ее за…”,— как выразился бы классик.

— Значит, сделаешь все-таки социалистический выбор в пользу товарища? — уточнил я у Нины, выстукивая заодно зубами тему Щелкунчика из одноименной оперы Чайковского.

— Ну ты, житель уборной,— автомобилист ударил о капот машины журналом “За рублем”.

— Совсем не остроумно,— пришлось мне, за неимением других аргументов, просунуть сквозь прутья решетки свой гранатомет, кстати, с пустым рожком. — Скажи-ка, дядя, что тебе дороже, машина или Нина?

Проблема выбора не встала перед лимузинщиком, и, заурчав мощным движком, он гордо скрылся с места встречи, напевая арию из оперы: “…И закаленному судьбой бойцу с огромною елдой…”

— Я твоя Сьерра, а ты мой Леоне,— мигом переметнулась дама, скрыв смущение под густым слоем румян. Нравится мне, что она такая неприхотливая и понимает, что лица приходят и уходят, а какой-нибудь мужчина остается.

— Ты мои Права, а я твой Человека,— поддержал “перебежчицу”, но предупредил, в гуманитарных целях, чтоб ближе, чем на десять шагов, она ко мне не приближалась.

— Это был деятель искусства,— тем не менее подначила Нина.

— А я деятель физиологии, анатомии, плюс знатный фекаловед. По-моему, гордо звучит. Кстати, чуть не забыл, я теперь производитель монстров.

Пока она вызывала по телефону “похоронную команду” из моего спецподразделения, я набросал очередной рекламный ролик. Про то, как Буденный занял с боями Ясную Поляну, нашел в куче жмыха Льва Николаевича Толстого, да и женил его на Катюше Масловой. Для чего? А для того, чтобы жизнь была ближе к искусству. Ну и дальше агитация за приобретение портативного аппарата фирмы “Зеленые братья”. За считанные секунды вашего знакомства он сделает у потенциальной невесты анализы на сифилис, гонорею, трихомоноз, СПИД, что позволит вам жениться сколько угодно раз в любом экологически чистом месте.

ВМЕСТО ПОСЛЕСЛОВИЯ

1

Животные приходили на водопой, вернее, винцом побаловаться, нерегулярно, но часто. Когда-то из-за этой страсти на винно-водочном предприятии “Красный змий” производство замирало и на неделю, и на две. Ведь ставили посетители на попа все, что ставилось, и дырявили все пробиваемое, добираясь до сладкого крепленого винца. Теперь уже начальство умнее стало и предпочитало иметь полную цистерну приоритетного напитка на случай приема гостей. При появлении первой же заинтересованной морды кто-нибудь из впередсмотрящих рабочих поворачивал кран на полную и пускал живительную жидкость в систему поилок и корыт. Вот и сегодня опытный Лексеич, заметив высунувшегося из трещины в асфальте “передовика”, сказал: “Нехай, гондоны, подавятся и лопнут”, после чего излил запланированную струю портвейна. Рабочий, посещавший когда-то библиотеку, называл цистерну “Пенелопой”, а хамское нашествие — визитом “женихов”. Обычно “женихи”, насосавшись, нахлебавшись, напускавшись соплей и наплескавшись, ложились отдыхать в живописных позах где попало. С мордоворотов у них шел пар, рты пускали пузыри довольства, сшибаемые легкими разрядами, а тела блаженно сокращались и вытягивались. Потом, один за другим, они зарывались в землю, проводили остаток кайфа чуть пониже, и пар уже валил из трещин и расселин. Когда их присутствие заканчивалось, было такое ощущение у Лексеича, что любимая жидкость пролилась в бесплодную почву.

Однако то, что случилось на сей раз, Лексеич позднее смог описать лишь отрывочно, в общих чертах, путаясь в словах и заменяя их чаще необходимого на инвективные (как еще говорят, матерные) эквиваленты.