История нравов России - Виталий Поликарпов

Именно так, майор Данилов обрисовывает жизнь и нравы слоя провинциального дворянства первой половины XVIII века. Он ведет повествование о своей родственнице, тульской помещице–вдове: грамоте она не училась, но каждый день, разогнув спину, читала наизусть всем вслух акафист богородице; она очень любила щи с бараниной, и пока их кушала, перед ней секли варившую их кухарку не потому, что она дурно варила, а так, для аппетита. Дед майора Данилова проводил дни уединенно в своей усадьбе: «Он никогда не езжал по гостям, да я и не слыхивал, чтоб и к нему кто из соседей равные ему дворяне езжали» (25, кн. VI, 32). Такие черты провинциальных дворян, порожденные существующими условиями, оказались весьма устойчивыми — их не смогли «стереть» провинциальные дворянские учреждения, созданные Екатериной II, они обнаружатся у помещиков первой половины XIX столетия и найдут свое бессмертное воплощение в образе Плюшкина. Угрюмые и нелюдимые Даниловы и Болотовы времен Анны и Елизаветы сродни ему — они ведь его деды и прадеды.

И тем не менее западноевропейские нравы и правила общежития, введенные Петром Великим в русское общество, оказывали свое действие и на провинциальное дворянство. Значительную роль сыграли ассамблеи, пришедшиеся по вкусу светскому русскому обществу; они быстро распространились, и введенная благодаря им в общественную жизнь женщина стала чувствовать себя хозяйкой на них. «Приятно было женскому полу, — повествует об этом князь М. Щербатов, — бывшему почти до сего невольницами в домах своих, пользоваться всеми удовольствиями общества, украшать себя одеяниями и уборами, умножающими красоту лица их и оказующими им хороший стан; не малое же им удовольствие учинило, что могли прежде видеть, с кем на век должны совокупиться, и что лица женихов их и мужей уже не покрыты стали колючими бородами». Это сближение полов не только смягчало нравы, но и порождало новые чувства и настроения, до сих пор неведомые русским людям[10]. «Страсть любовная, — продолжает М. Щербатов, — до того почти в грубых нравах незнаемая, начала чувствительными сердцами овладевать, и первое утверждение сей перемены от действия чувств произошло!.. О коль желание быть приятной действует над чувствами жен!» (189, 72).

Ассамблеи давали возможность развивать на практике те чувства, о которых шла речь в каком–нибудь переводном французском романе типа «Эпаминонд и Целериана». Такого рода романы формировали представления о нежной и романтической любовной страсти. «Все, что хорошею жизнью зовется, — вспоминает А. Болотов о елизаветинских временах, — тогда только что заводилось, равно как входил в народ тонкий вкус во всем. Самая нежная любовь, толико подкрепляемая нежными и любовными и в порядочных стихах сочиненными песенками, тогда получала первое только над молодыми людьми свое господство» (25, кн. VI, 102–103). В середине века западные забавы и развлечения уже начинают проникать в дворянские усадьбы — там происходят своего рода ассамблеи; они тяжеловаты и грубоваты, как и все в деревне; появляются карточные игры, танцуют менуэты и контрдансы. В 1752 г. молодой А. Болотов на пути из Петербурга в свою родную тульскую деревню заехал к зятю, псковскому помещику Неклюдову, женатому на его старшей сестре, и попал как раз на ее именины. Они праздновались уже по–новому — на них собрались окрестные дворяне с семьями. Один из солидных соседей, полковник П. Сумароцкий, прибыл с домашним оркестром скрипачей. После многочасового обеда все предались увеселениям: молодые люди увлеклись танцами, причем Болотов, щеголяя сшитым петербургским портным синим кафтаном с белыми разрезными обшлагами, открыл менуэт в паре с полковничьей дочерью. Дамы забавлялись игрой в карты, мужчины продолжали беседу за рюмкой. Когда же оживление охватило всех, то карты и разговоры были отставлены в сторону и все пустились в пляс. Элементы русской культуры подчинили европейскую — чинный западный менуэт уступил место русской под песни дворовых девок и лакеев. Веселье продолжалось до ужина, после которого гости остались на ночь у радушного хозяина и разъехались на другой день после обеда.

Следует отметить, что жизнь московского дворянства, зимой — в Москве, летом — в подмосковных усадьбах, по сути, мало чем отличалась от жизни в деревенской глуши в XVIII веке; разве что нравы были более мягкими и роскоши было побольше. В предыдущем разделе уже говорилось о том, что после получения дворянами вольности значимость приобрела дворянская усадьба, с нею связана и возникшая атмосфера дружеского общения. В новиковском журнале «Кошелек» пародируется это общение: «Ныне женщин взаперти и под покрывалами их лиц не держат: все оне наруже. Что ж бы мы сошедшись в женское собрание говорить стали? От обхождения нашего с французами переняли мы их тонкость, живость и гибкость, так что я несколько часов могу разговаривать с женщиною, и верно знаю, что ей не будет скучно…» (222, 59). Однако способность к общению в самом широком смысле этого слова выступала важнейшей характеристикой личности дворянина — она определяла достоинство в соответствии с этическим кодексом эпохи Просвещения. Поэтому хозяин городской или деревенской усадьбы просто немыслим вне многочисленных дружеских связей. Интересно то, что именно неписаный закон дружбы как бы связывал воедино собравшееся в усадьбе «общество». Ведь в гостиной не всегда собирались единомышленники, напротив, в учтивой и непринужденной беседе (она могла быть и бурной, все зависело от темперамента беседующих) сталкивались зачастую противоположные мнения, вкусы и мировоззрения. Их спектр достаточно широк — здесь и мечтательный поклонник Фенелона, и скептический вольтерьянец, и филантропический руссист, и политический циник в духе Дидро, и просто спесивый человек. Эпоха Просвещения оказала сильное влияние на русское дворянство; поднимая на щит общение, ее литература — литература сентиментализма — окутала дружбу чуть–ли не мистическим туманом. Эта основа и позволила весьма быстро сформироваться культуре общения в среде российского дворянства.

На эту новую потребность сразу же откликнулась архитектура русского классицизма — она создала новый тип усадебного дома с целым комплексом обширных парадных помещений:

«В них всеми доступными художественными средствами созидалась празднично гостеприимная атмосфера. Разнообразные по форме и отделке парадные помещения объединялись, подобно «золотым» комнатам демидовского дома, в великолепные анфилады, в которых было не столько удобно жить, сколько общаться» (222, 59). Парадный интерьер был сконструирован так, чтобы в его пространстве разворачивалось действо: обеды и балы, приемы и беседы, чтение книг и музицирование, наслаждение произведениями искусства и игра в карты. В дворянских поместьях наряду с этим создавались и парковые пейзажи; ведь парковый пейзаж, являясь неотъемлемой частью усадьбы, воспитывал у дворянина эстетический вкус благодаря поэтическому опыту созерцания и переживания природы. Сам парк выступает уже в качестве необходимого условия достойного человеческого существования: ежедневная прогулка по парку вошла в дворянский быт не только деревни, но и города. И не случайно тогда в Петербурге называли Москву «большой деревней» и многие в ту пору стремились жить на лоне природы.

Н. Карамзин в «Записках старого московского жителя» писал: «…Русские уже чувствуют красоту Природы; умеют даже украшать ее. Объезжайте Подмосковныя: сколько прекрасных домов, Английских садов, сельских заведений, достойных любопытного взора просвещенных иностранцев!.. Рощи, — где дикость Природы соединяется с удобностями искусства и всякая дорожка ведет к чему–нибудь приятному: или к хорошему виду, или у обширному лугу, или к живописной дичи — наконец заступают у нас место так называемых правильных садов, которые ни на что не похожи в натуре и совсем не действуют на воображение» (122, 60). Такого рода красота влияла облагораживающе на нравы провинциального дворянства и высшего света, внесла свой вклад в формирование нашей отечественной культуры, заложив в нее громадный творческий потенциал.

Действительно, в конце екатерининского «златого века» возник такой социокультурный феномен, как дворянская усадьба, связанный с новой тенденцией в общественной жизни. Наряду с гражданскими мотивами в произведениях творцов блестящей формирующейся русской национальной культуры все более настойчиво повторяется идея ухода от государственной, общественной деятельности, неверие в ее плодотворность. В стихах Державина, Капниста, Львова, в живописи Боровиковского кристаллизуется образ человека, отвергнувшего суету и нравы столичной жизни, обитающего в своей усадьбе в кругу семьи, друзей, любимого крестьянина, к которым он относится отечески. Такая жизнь дает физическое и нравственное здоровье, душевный покой; дни наполнены простыми «естественными» радостями бытия. В стихах Державина поэтизируется природа, самые обычные дела (еда, сон); переосмысливается понятие богатства, которое состоит отнюдь не в «сокровищах»: