Повести и рассказы - Владимир Дудинцев

— А что дожидаться? — Герасим Минаевич отвел руку, открыл невеселые глаза. — Что дожидаться-то? И так все ясно.

— Гера-асим Минаич! — протянул инженер. — Не та-ак вы со мной раньше говорили! — И опять засыпал привычной скороговоркой: — Открывайте, открывайте сердце. Здесь все свои. Давайте, давайте!

— Уезжаю я, Алексей Петрович. Уезжаю! Отошло мое время.

— Значит, вы меня… Значит, слушать меня не хотите? А вы послушайте. Вы думаете, я забыл, что вы у нас мастер? Все помню. Ну что ж поделаешь, ну верно: обстоятельства теперь другие. Вот Аркадий — повар, а меня поймет, — вещь простая.

Аркаша кивнул.

— Вишь, уже понял! — тихо сказал кто-то.

— Сами посудите! — Инженер положил шапку на колено, и тусклые светлые волосы его начали подыматься дыбом. Он обращался ко всем. — Посудите: старый дизель, весь в заплатах, еще с каких времен стоит! Сломался наконец. Трещины в головках. Приходит Герасим Минаевич к главному механику: давайте за ночь отремонтирую! Медью, говорит, зачеканю! Герасим Минаевич, тогда это был бы блестящий выход из положения! Механик мне так и сказал; «Узнаю, — говорит, — нашего Минаича». Спасибо! Поняли? А чеканить не будем. Время не то. На завод отправим. У нас два дизеля новых стоят. По плану они должны уже работать. Вот мы и пустили их. А этот — старичок!..

— Я тебе гарантию даю, он будет работать год! — Герасим Минаевич сидел уже на постели по-турецки, сдвинув подушку к стене. Худое лицо его подобралось, глаза обиженно горели, стальные зубы поблескивали под тонкой губой. Он вытянул руку к инженеру, затряс пальцами — Год! Снаружи и внутри зачеканю!

— Знаю. Сделаете. Можно будет на выставку везти. В музей. А оставить у нас на станции нельзя. Будет работать, все, как надо. А вдруг….

— Подведет?

— В том-то и дело! Нам нужна надежная машина. Мы входим в график. Мощности все по плану ввели. Благодаря вам, Герасим Минаич. Мы вашу работу в историю комбината запишем. Все: как вы бурильные станки воскрешали и как мельницу нам на речке выстроили, — все! Только все это в историю ушло. И слава богу! Комбинат работает. Дело строителей сделано — заботы к эксплуатационникам скоро перейдут. Я понимаю вас: на новых дизелях не развернешься. Работают, черти! Не ломаются!

Алябьев так весело, по-мальчишески, выкрикнул это, так ласково посмотрел, что даже Герасим Минаевич улыбнулся, стал неловко разглаживать одеяло.

— Действительно! — сказал кто-то над Федей, и он словно проснулся. Сзади него и вокруг стеной стояли рабочие, и все новые слушатели, в белье, перелезали с топчана на топчан, протискивались вперед.

— Теперь у вас вся работа — по мелочам, — продолжал Алексей Петрович. — Это и хорошо! Этого и добивались! Скоро и мелочей не будет!

— Мне-то, мне там что делать? — Герасим Минаевич быстро провел пальцами по запавшей губе, глаза его сверкнули, веки задрожали. — Девчонки вон справляются! Песни поют! Норму отпели, восемь часов, — и в кино. Я-то там зачем?

— Герасим, — Аркаша спохватился и принял строгий вид, — не спорь. Алексей Петрович верно говорит. Каждый человек должен выполнять свою норму.

— Повар, — раздался вдруг с соседнего топчана мечтательный голос, — ты помолчи. Что ты под нормой разумеешь?

Рабочие зашевелились, и в круг протиснулся невысокий лысоватый человек в нижней рубахе — плотник Самобаев. Под глазами его светился румянец круглыми пятнами, как два ожога.

— Для тебя смысл ясен, для чего ты здесь есть, — сказал Самобаев, радостно глядя на Аркашу. — Тебе контингент прибавляется. Была харчевня, стала фабрика-кухня. Вот и равняйся, не отставай. Повертывайся. Дешевле да посытней делай, и блюдо чтоб вид имело. Суп твой, этот, зеленый, я до сих пор забыть не могу.

— Суп мавританский, летний, — сказал Аркаша и посмотрел вдаль. — Это можно. Только давай материал.

— То-о-то! — пропел Самобаев. — Материалу-то в нем и не было.

Круг рабочих весело загудел. Самобаев протиснулся к себе на топчан и говорил уже оттуда, укладываясь.

— А Герасим что же? В инженеры нам с ним поздно. В фезеу тоже не примут. Это ему сейчас здесь, при автоматах, как почетная пенсия. Только он ту пенсию примет ли?

— Ты сам меня таким сделал, твоя это наука, — спокойно сказал Герасим Минаевич. — Помнишь, что говорил? Действительно, без меня тогда трудно было обойтись. И теперь я нужен. Только не здесь…

Наступило молчание.

— Хорошо. Хорошо. Я вам помогу! — Алябьев резко встал. — Помогу вам, ребятам своим напишу. Жаль. Жаль, но это верно. Вы — человек особенной квалификации. Землепроходец. Найдем вам место.

Его взгляд вдруг остановился на Феде, который полулежал, опираясь на локоть, и ловил каждое его слово. Федя почувствовал, что Алексей Петрович знает все и о нем и даже думает сейчас об этом.

— Спокойной ночи, товарищи! — сказал знаменитый инженер, протягивая руку Феде. «Нет, чепуха, откуда ему знать!» — подумал Федор краснея. Алексей Петрович сильно встряхнул его руку, словно попробовал, крепко ли у него в груди сидит сердце. И, не выпуская руки, повел глазами на трубу с объявлениями.

— Это что, объявления? — Наклонился, развернул трубу. — Драмкружок? Это вы, значит, Гусаров?

Федя даже встал. Ну да, получалось, что Гусаров — он. Алябьев пристально на него посмотрел, сказал: «Ну-ну, исполать!», пожал руки нескольким рабочим — направо, налево, надел шапку и быстро пошел через барак. Мягко хлопнула дверь,

— Хороший человек! — проговорил кто-то.

— Алексей Петрович-то? — отозвался со своего места Самобаев. — Все в нем есть. И небушко и земля.

— И характер у него настоящий, твердый, — пояснил Аркаша, вставая. Серьезные вещи он любил говорить стоя. — И характер и это в нем имеется, вот это… обхождение, что ли, приятность такая…

Все умолкли. Задымились цигарки.

— Повар! — сказал Самобаев. — А ты молодец!

— А что?

— Русский язык понимаешь!

Утром Федя пришел на завод. Он долго стоял перед калиткой, прорезанной в воротах заводского корпуса, вспоминая свой вчерашний побег из мастерской. Потом толкнул калитку, шагнул внутрь и увидел просторный цех, уставленный станками всего лишь на одну четверть. Кое-где между станками, на мягком, только что уложенном бетоне, лежали доски. Пахло сырым цементом.

Инженер Фаворов, молодой человек в синей спортивной куртке со значком на груди, высокий, с красиво разведенными плечами и очень узкий в поясе, улыбнулся Феде в самую душу и стиснул его руку. Вся мускулистая, обветренная физиономия его улыбалась, даже уши покраснели по-простецки. Он был на вид одного возраста с Федей или чуть-чуть постарше. «Ничего не знает, не догадывается! Простой!» — обрадовался Федор и легко вздохнул. Начальник ему понравился.

Но Фаворов, уходя от него, сам жестоко испортил это впечатление — вдруг запел навзрыд вибрирующим фальшивым баритоном, как поют молодые мужчины, чувствующие себя неотразимыми: «В парке старинном деревья — нанай, дай, дай… Белое платье мелькнуло — л-ляй, най, най…» И Федор уловил в его походке ту же, чуть заметную, неприятную черту мужской уверенности в себе.

Токарной работы в этот день не было. До обеденного перерыва Федя помогал Газукину отбивать доски ящиков и снимать густую смазку с шестерен, шпинделей и червячных валов к новым станкам. Васька сам подозвал его движением коричневой золотистой брови. Не глядя на начальника, он закричал на весь цех: «Николай Николаевич! Гусаров будет мне помогать!» — и Фаворов сразу же согласился.

Газукин работал без пиджака, в дырявой грязно-желтой майке, которая оттеняла белизну его тела. Он весь был оплетен треугольными, прямыми и закругленными мускулами. Все эти выпуклости оживали и начинали шевелиться то тут, то там даже тогда, когда он затягивался цигаркой или смеялся. Хотелось любоваться его движениями.

Он не расставался с кепкой и если снимал, чтобы достать из нее газету для закурки, то подносил к голове и левую руку: боялся рассыпать свое богатство — волосы. Эта мера не помогала: темно-русые. тяжелые завитки падали обычно мимо руки, закрывая ухо и глаз. Он был бы красавцем, если бы не красная трехскладчатая верхняя губа, которую Газукин мог подобрать только в минуту гнева. На его толстой, играющей мускулами руке Федя прочитал надпись, мелко наколотую тушью: «Век не забуду школу шоферов» и сразу понял, что история у этой надписи сложная: Газукин никогда не был шофером и, кроме того, над словом «век» синел девичий силуэт.

Васька прочно обосновался в цехе, отдавал громкие приказания направо и налево, а молоденьким токарям с буквами «РУ» на пряжках давал даже дружеские подзатыльники. Снимая ветошью зеленое сало с шестерен, он стал задавать Федору злые вопросы о «Петухе», иначе говоря, о Петре Филипповиче. Федя неохотно отвечал. С каждым вопросом глаза Газукина темнели все больше, он злил сам себя, уже не видел смазки и тер тряпкой по чистой шестерне.