Вчерашняя вечность. Фрагменты XX столетия - Борис Хазанов

Шилка и Нерчинск не страшны теперь. Горная стража меня не поймала.

Обмануть всесоюзный розыск, уйти с концами. Жуки на булавках, мы все лелеяли эту мечту.

ХXI Свет не без добрых людей

9 ноября 1948

Он поселился в сторожке на краю джунглей, которые были не чем иным, как одичавшим садом, брошенной заимкой или поместьем давно исчезнувших владельцев. Дальше начинался сырой тёмный лес. На ветхом столике стояла коптилка, лежали спички и толстая, погрызанная временем и мышами книга. Дощатое ложе застелено тряпьём, на гвозде тулуп. В углу – железная печка с трубой, колено подвешено на проволоке и другим коленом выходит из крыши. Измученному долгой дорогой постояльцу ничего не снилось. Утром на столе стояла еда. Хлебом кормили крестьянки меня. Он вспомнил – читал – в царское время женщины ставили крынки с молоком на полке перед окошком, для беглецов, бредущих через тайгу.

Он выглянул, светило холодное яркое солнце. Чуть-чуть золотилась пожухлая листва. Всё кругом словно вымерло. Новоселец повалился на топчан, успел подумать о том, что сейчас, должно быть, народ толпится на ступеньках амфитеатра, выходит из Коммунистической аудитории на галерею с колоннами; и тотчас он догадался, что все было сном: и тётка во вдовьем платке, и ночные сборы – ничего этого не было. Но и пробудившись, сидя на топчане, он как будто переместился из одного сна в другой. Он поднялся, добрел до отхожего места, рядом на столбе висел умывальник.

Писатель листал серые, обломанные по углам страницы, читал наугад, это была история Исхода. И сказал фараон, пусть перестанут громы Божии, отпущу вас, и отправились, числом до шестисот тысяч, не считая детей, как вдруг послышался хруст веток. Это были они, он замер, всё ещё надеясь, что не заметят, пройдут мимо. Бабий голос окликнул его. Он молчал. Дверь приоткрылась.

“Я уж думала, помер ты. Али сбежал”.

Куда ещё бежать.

Лохматый зверь семенил навстречу, пролалял: это ещё кто? “Свои, свои”, – бормотала старуха. Вошли в избу.

За столом на лавке под образами сидел мужик, весь заросший неседеющим волосом, можно дать ему меньше пятьдесяти, можно и семьдесят. Студент поздоровался. Хозяин молча оглядел вошедшего, показал кивком на скамью. Гость выложил на стол банки с консервами и два круга блестящей, темнокрасной копченой колбасы. Стесняясь, положил рядом конверт.

Мужик заглянул в конверт, не вынимая, пересчитал деньги, ничего не сказал, сунул за пазуху. Разлил желтоватую водку по гранёным стаканам. Давай, сказал он, с новосельем. Тебя как звать-то.

Водка оказалась самогоном.

“Сальцом закусите”, – сказала хозяйка.

Пёс стучал когтями, кашлял в сенях.

“Чего он там?” – спросил хозяин.

“Соскучил небось”.

Пёс вошёл и уселся на вислом заду. Хозяин взял большой нож, рассек колбасу, отрезал ломтик. Кобель по имени Козёл вскочил, подобострастно подковылял, не сводя глаз с колбасы. Задрав морду и раскачиваясь на задних лапах, Козёл исполнил танец, следуя, как за магнитом, за ломтиком колбасы, который двумя пальцами держал хозяин.

“Хер тебе”, – сказал мужик и положил ломтик себе в рот. Игра продолжалась, Козёл снова танцевал на задних лапах, поймал, наконец, колбасный ломтик и проглотил, не успев разжевать.

Напиток бросился в голову писателю, он беспомощно тыкал в тарелку алюминиевой вилкой. Волосатый мужик задумался, угрюмо посматривал на гостя.

“Та-ак, – сказал он медленно, – работать, значит, у нас будешь. А ты чего делать-то умеешь? Небось ни разу лопату в руки не брал”.

“Огурчиком солёненьким...”

“Ты, мать, делом займись. Не встревай. У нас свой разговор. Ну чего, рассказывай. Как там жизнь-то?”

“Да никак”, – сказал студент.

“Так уж и никак! Ты пей, пей. Здоровей будешь... Из самой Москвы, что ль, приехал? Кто победил-то?”

Студент не понял.

“Крепись, не поддавайся, – сказал хозяин, беря с тарелки пучок лука, – успеешь окосеть... Немец, говорю, в Москве али как?”

Писатель взглянул на свой стакан, взглянул на мужика.

Пёс переступил передними лапами, моргнул, скромно дал знать о себе.

“Пошёл вон... Всё одно. – Хозяин хрустел луком. – Под немцем-то, пожалуй, лучше. А?”

“Да ведь немцев давно уже нет”.

“Куды ж они делись?”

“Мы победили”.

“Это кто ж это – мы? Ты, что ль? – спросил мужик, прищурясь, и с шумом втянул воздух в волосатые ноздри. – Чтой-то не слыхать, чтоб победили... Васён, – сказал он, – хватит тебе шебаршиться, садись с нами. С ним рядом садись...”

“Чего ты его спаиваешь. Вот, сальцом закусите”.

“Ладно, бабка, твоё дело помалкивать. Ты, парень, если что, не бойся. Никто тебя здесь не выдаст. Пока, а там поглядим. Как себя покажешь. Да гони ты его вон! – загремел он. – Суку этого”.

Хозяйка поднялась, отворила дверь, и пёс удалился, заметно припадая на задние лапы.

“Зависит, говорю, как себя поведёшь. Небось там делов наделал... Твоя забота. Я тебя не пытаю. У нас тут закон тайга, медведь прокурор”.

Затем последовало молчание, хозяин крутил перед собой стакан, выпил не торопясь, схватил новый пучок, нюхнул.

“По-нашему так. Что Гитлер, что Усатый, все одно... С Гитлером-то, пожалуй, лучше, а в общем, один хер. Пущай они там себе глотку перегрызут”.

“Уже перегрызли”.

“Кому?”

“Гитлеру, кому же”.

“А Усатый где?”

Гость пожал плечами. “В Кремле”.

“А говорят, Кремль сгорел. Французы спалили”.

“Дядя, – сказал студент, – когда же это было!”

“Ну, значит, восстановили. М-да. Надо бы ему, – продолжал хозяин, – девку какую найти, дело молодое”.

“Найдём”, – сказала Васёна.

“Может, Клавку позвать? Давно не виделись”.

“Я те дам Клавку”.

“Да не мне, не мне!”

“Знаю я тебя. Я те дам Клавку”.

“Ладно тебе... Ну, давай, что ли, ещё по одной. Мать! открой консерву, чего он там привёз... Тут до тебя тоже один жил. – Как ты, скрывался... Да ты не трухай, я же не спрашиваю, что ты там натворил. Ешь, пей. Никто на тебя не донесёт. Вот я и говорю, старик здесь жил, в сторожке. Всё молился... Николу видишь? – Он повернулся, показал пальцем. Студент обвел иконы осоловевшим взором. – Да не та, внизу. Учить вас надо... Он оставил. И тулуп евоный. А Богородицу с собой взял”.

“Давно?”

“Чего давно?”

“Давно он здесь жил?” – спросил писатель.

“Эва. Тому уж лет сто”.

“Как это, сто?”

“Ну, может, чуток меньше. Я его не застал. Люди рассказывали. Лет десять прожил, а потом ушёл”.

“Куда?”

“А леший его знает. В тайгу ушёл. А знаешь, кто он был?”

Снова послышалось царапанье, хозяйка отворила, пес воздвигся на пороге.

“Ну, чего тебе?”

“Соскучил”, – сказала Василиса.

Кобель вновь намекнул, что не прочь поучаствовать в трапезе.

“Ишь чего захотел”.

Не отказался бы и от...

“Ишь ты какая сука, выпить ему захотелось. А вот сопливого моего не хочешь? Пошёл вон”.

Пёс вскинул жёлтые брови, пожал плечами.

“Старый стал”, – заметил хозяин.

Дверь осталась открытой, Козёл, выйдя из сеней, расставил лапы перед крыльцом и, опустив зад, похезал.

Голос хозяйки донёсся: “Вот я тебя!”

“Так кто же он был?” – спросил писатель.

“Старец? Святой. То-то и оно. Царь”.

“Какой царь?”

“Государь император!” – вскричал народный человек.

Студент воззрился на него.

“Он самый, – сказал мужик убеждённо, – кто ж ещё. Помер, проводили как положено, ну, там музыка, лошади с энтими, – он потряс корявой ладонью над головой, – с метёлками. Николашка на трон взошёл. А он, родимый, ночью, когда все разошлись, возьми и встань с одра смерти. И утёк по подземному ходу. Слинял! Там и одёжа была для него приготовлена, вроде как крестьянин. В лаптях поканал. А заместо него верные люди другого в гроб подложили. Вот он тут и скрывался”.

(А что, мелькнуло у писателя, может быть, в этом есть и резон – история вне хронологии. История без пресловутого “исторического подхода”. Может быть, так и поймаешь за хвост её неуловимый, бессмысленный смысл. Над этим стоило бы поразмыслить, но размышлять было некогда).

Студент заметил, что о старце написал Толстой.

“Это который, Лев, что ль? Правильно, значит, написал”.

Писатель сказал, что он однажды видел похороны настоящего царя.

“Это которого?”

“Последнего”.

“Врёшь. Это когда же. Тебя тогда ещё и на свете не было”.

Подумав, он добавил:

“Видели мы их всех в гробу. Суки поганые... Чтоб им черти на том свете пятки щекотали...”

За перегородкой, где помещалась кухня, Василиса с грохотом свалила охапку дров.

“Да ведь уж топили, Васён!”

Бабий голос ответил:

“Холодно чегой-то”.

“Всё сгорит, – бормотал волосатый мужик, – Всё-о-о, – повторил он с видимым удовольствием, – пойдёт прахом! Ну, давай еще по маленькой”.