История России. Полный курс в одной книге - Николай Костомаров

Часть первая. Две русские народности

Киев и Москва

Современников Костомарова сильно раздражало то, что он вовсе не считал государство Россию наследницей древней Киевской Руси. Для него Днепровская Русь и Московская Русь были двумя не только разными государствами, не обладающими чертами правопреемственности, но даже государствами, населенными разными народами, хотя и оба — с сильным славянским элементом. Он искренне говорил, что русские и малороссы, или украинцы, за долгое время развития общества давно стали не единым русским народом, а двумя народами, близкими друг другу, но отличающимися даже национальными чертами характера и языком. Во времена Костомарова, как вы уже, наверно, поняли, была взята политика на истребление национального самосознания украинцев. Сам украинский язык в образованном обществе воспринимался только как язык некультурной толпы, в нем видели только смешные стороны, считали его языком простонародным, провинциальным и изо всех сил пытались вовсе образовывать молодые поколения на общепринятом русском, чтобы дети и внуки напрочь забыли свою неуклюжую малороссийскую речь.

Как человеку, рожденному на Украине, Костомарову это было и нелепо, и обидно. В малоросском языке он видел красоту и напевность, в характере украинцев — поистине южную бесшабашность и искренность, неумение приспособиться к условиям строго централизованного и бюрократического Российского государства. В этой дурной политике он видел только возможные будущие беды: нельзя же запретить матерям петь песни на родном языке? Нельзя же детей насильно заставлять говорить на чуждом им наречии, хотя и близком, но все равно «не своем»! Он предлагал вместо стандартного определения «русская народность» ввести в обиход другое словосочетание — «русские народности». Для ученого и украинец и московит были русскими, но в силу исторических причин из некогда единого смешанного населения образовались два народа — один южный, малороссийский, другой северный, великоросский. Что делить? Зачем делить? Не проще ли воспринимать сложившиеся народы как два родственных, а не подавлять один посредством другого?

Увы, эта национальная тема оказалась вполне актуальной и в наше время: точно так же при советской власти украинский язык пытались отменить и уничтожить, запрещая печатать на нем книги, а несчастных литераторов, желавших писать и говорить на родном языке, тут же зачисляли в националисты. После советской власти стало еще смешнее: школьники учат в школе историю Киевского государства, считая, что это история России, а украинские националисты заняты на Украине, то есть теперь, как стало принятым говорить — в Украине, запрещением русского языка, хотя на нем разговаривает половина страны. Кто прав? Кто виноват? Тут правых нет. Неправы ненавистники украинского, поскольку их претензии вполне очевидны — это больное наследие великодержавного русского шовинизма. Неправы украинские националисты, поскольку их страна — это сегодня вовсе не одни только малороссы, русских «великороссов» там вполне достаточно. И с языками нельзя поступать как с преступниками, то есть арестовывать, сажать за решетку и пытать, у языка — к несчастью для его гонителей — нет тела, за которое можно ухватить и применить смертную казнь. Язык все равно выживет, но народ, коему запрещают пользоваться родным языком, будет ощущать себя несчастным и обездоленным, что всегда выражается через некоторое количество десятилетий в бунтах, восстаниях и недовольстве. Костомаров — так уж случилось — первым озвучил проблему. Он не просто назвал черное черным и белое белым, он попробовал это еще и исторически доказать. Сами понимаете, шовинистам при царском режиме (как и их потомкам при советском и потомкам потомков при постсоветских режимах) такие доказательства были все равно что красная тряпка для быка. От деления единой русской общности на две они приходили в ярость.

При советских вождях в такую же ярость впадали защитники «великого и могучего», сталкиваясь с желаниями других народов, населявших огромную державу, восстанавливать по крупицам свою народную историю и писать и говорить на своем языке. Нет чтобы считать русский язык связующим между разными народами этой державы, что само по себе нормально! Русский язык стали считать почему-то единственно правильным, единственно достойным. Да сами подумайте, кто, например, какие-то зыряне, если они однажды были захвачены более сильными соседями, если их история — это история завоевания, то есть история побежденных? Историю пишут победители. Они и отменили этих зырян. Все стали русскими, а позже явилось внеязыковое, внеисторическое, государственное понятие — «советский человек», и автоматом зыряне стали… русскими, потому что всех на обозримом географическом пространстве одной шестой считали русскими. В паспортах этой замечательной эпохи русскими стали марийцы, татары, башкиры и прочие малые народы Российской Федерации. Украинцам в этом плане еще повезло — в союзных республиках в русские записывали не всех.

Так что неудивительно, что в середине 19 столетия, когда жил Костомаров, процесс русификации был процессом государственным. И неудивительно, что историк, посягнувший на святая святых — величие русского народа, не мог считаться правильным историком.

Но поглядим, что сам Костомаров вкладывал в понятие «двух русских народностей»: есть люди, которые говорят: русская народность, когда они должны были говорить: русские народности. «Оказывается, что русская народность не едина; их две, а кто знает, может быть, их откроется и более, и, тем не менее, они — русские. Мы как будто возвращаемся вспять: выплывают наружу погребенные элементы давно прошедших времен, когда слово Русь имело обширное и тесное значение, когда русский мир составлял цепь самобытных, но внутренне связанных частей; внутренняя жизнь разрывает внешнюю кору; тождество оказывается призрачным. Кроме господствующей во внешнем мире русской народности, является теперь другая, с притязаниями на равные гражданские права в области слова и мысли». Во времена Костомарова насильная русификация уже принесла свои плоды: образованные малороссы стыдились именовать себя украинцами, они предпочитали называться русскими, вот и приходилось историку отправляться в плавание по реке времени, чтобы увидеть то, что лежало за пределами русифицированного общества, — древние черты Древней Руси с ее разными, но не смешавшимися еще по приказу из Москвы родственными славянскими народами — южным и северо-восточным. Он считал, что, чем менее цивилизован народ, переменяющий место проживания, тем больше шансов у него сохранить самобытность, однако, сталкиваясь с соседями более развитыми, эти народы вынуждены налаживать контакты с соседями, перенимая у них то, что было успешнее или нужнее для выживания. В конечном итоге народы перенимают их образ жизни, привычки и даже веру, например, «если бы перевести толпу американских индейцев в Россию, то, при сообщении с русскими, они бы усвоили образ господствующей туземной народности», — говорил историк, вопрос в другом — стали бы они русскими?

В нашей истории не существовало замкнутых на себя народов, даже при перемещении на восток, не существовало мест, где туземный народ мог укрыться от внешних связей, и, даже если он так и оставался в пределах своего исконного обитания, приходили воинственные соседи, подчиняли этот народ, и со временем он тоже перенимал чужие черты — черты завоевателей. «Образование народности, — пояснял он, — может совершаться в разные эпохи человеческого развития — только это образование идет легче в детстве, чем в зрелом возрасте духовной жизни человечества. Изменение народности может возникнуть от противоположных причин: от потребности дальнейшей цивилизации и от оскудения прежней и падения ее, от свежей, живой молодости народа и от дряхлой старости его.

С другой стороны, почти такое же упорство народности может истекать и от развития цивилизации, когда народ выработал в своей жизни много такого, что ведет его к дальнейшему духовному труду в той же сфере; когда у него в запасе много интересов для созидания из них новых явлений образованности, и от недостатка внешних побуждений к дальнейшей обработке запасенных материалов образованности; когда народ довольствуется установленным строем и не подвигается далее. Последнее мы видим на тех народах, которые приходят в столкновение с такими, у которых силы более чем обыкновенно: верхние слои у этих народов усваивают себе народность чужую, народность господствующую над ними, а масса остается с прежнею народностию, потому что подавленное состояние ее не дозволяет ни собраться побуждениями к развитию тех начал, какие у ней остались от прежнего времени, ни усвоивать чуждую народность вслед за верхними слоями». Собственно, в его время такими народами оказались все, что не русские: высшие слои этих народов усвоили чужую культуру и чужой язык, а у низших остался только местный народный говор да устное народное творчество. Украинцам в этом плане «повезло» дважды: сначала по ним катком проехалась более развитая Польша, затем — на смену ей — Россия. То, что не добила польская культура, добила русская (московская), и Украина оказалась разорвана пополам — культурное общество изъяснялось, писало и мыслило сперва по-польски, потом по-русски, а народ практически не имел ни литературы, ни науки на своем родном языке, только песни и сказания — вот и вся эта малороссийская литература. Но ведь та история, которую «присвоили» себе великороссы, была украинской историей тоже! И если уж разбираться, чьим городом был Киев — русским или малоросским, то некогда он был древнерусским, потому хотя бы, что, когда Москва была небольшой деревней, Киев несколько веков был уже крупнейшим городом юга. И люди, которые жили в древние времена на Киевской земле, не успели еще смешаться с северо-восточными дикими племенами и дать основу для будущего народа — великороссийского. Если искать, грубо говоря, родину Москвы, то искать ее нужно в Киеве.