Грек Зорба - Никос Казандзакис

Клефты на гору поднялись,

Чтобы увести коней!

Там коней не оказалось

Клефты Нюсю увели!

Ты видишь, хозяин, я немного изменил в соответствии с обстоятельствами.

И они умчались, убежали

Убежали они, мама!

Ах, Нюся, моя Нюся,

Ах, моя Нюся,

Вай!

И, прокричав «Вай!», кидаюсь к Нюсе и целую её.

Именно это и было нужно! Словно я подал сигнал, который все ждали: какие-то могучие парни с русыми бородами рванулись и погасили свет.

Бабы, плутовки, начали визжать в темноте, якобы от страха, потом стали попискивать. Все щекотали друг друга и смеялись.

Что тут происходило, хозяин, один Бог ведает. Но мне кажется, что даже он этого не знал, иначе наслал бы молнию, чтобы нас испепелить. Мужчины и женщины вперемежку лежали на полу. Я бросился искать Нюсю, но найти её было невозможно! Пришлось довольствоваться кем попало.

Рано утром я поднялся, чтобы уехать со своей женой. Было ещё темно и плохо видно. Хватаю одну ногу, тяну за неё: это не Нюся. Хватаюсь за другую - опять не она! Хватаю ещё и ещё и, в конце концов, с большим трудом нахожу Нюсину ногу, тяну её, отрываю от двух или трёх парней, которые совсем было раздавили её, бедняжку, и бужу: «Нюся, - говорю я ей, - пойдём отсюда!» - «Не забудь свою шубу, - отвечает она мне, - пошли!» и мы уходим.

- Ну а дальше? - спросил я, видя, что Зорба замолчал.

- Опять ты со своими «дальше»! - ответил он сердито.

Потом Зорба вздохнул.

- Я прожил с ней шесть месяцев. И с того времени, клянусь тебе, я больше ничего не боюсь. Да, да, ничего, я тебе говорю! Ничего, кроме одного: что Бог или дьявол сотрут в моей памяти эти шесть месяцев. Понятно тебе?

Зорба закрыл глаза. Чувствовалось, что он очень взволнован. Впервые я видел его таким увлечённым давними воспоминаниями.

- Ты, стало быть, очень любил эту Нюсю? - спросил я, чуть помедлив. Зорба открыл глаза.

- Ты молод, хозяин, - сказал он, - ты молод и не сможешь понять. Когда у тебя тоже появится седина, тогда мы снова поговорим об этой вечной истории.

- Что ещё за вечная история?

- Женщина, конечно! Сколько раз нужно тебе об этом говорить? Женщина - это вечная история. Порой мужчины наподобие молодых петушков, которые покрывают кур: раз-два - и готово, а потом раздувают зоб, забираются на навозную кучу и начинают кукарекать и бахвалиться, глядя на свой гребешок. Что они могут понимать в любви? Да ничего.

Он с презрением плюнул и отвернулся. Ему не хотелось смотреть на меня.

- Ну же, Зорба, - приставал я, - так как же Нюся?

Всматриваясь в морскую даль, он ответил:

- Однажды, войдя в дом, я её не нашёл. Она сбежала с красавцем военным, который уже несколько дней как приехал в деревню. Всё было кончено! Сердце моё разрывалось, однако рана эта быстро зарубцевалась. Думаю, ты видел такие паруса - с красными, жёлтыми и чёрными заплатами, пришитыми толстой ниткой, которые больше не рвутся даже в самую сильную бурю? Моё сердце похоже на них. Тысячи дыр, тысячи заплат: оно больше ничего не боится!

- И ты не злился на Нюсю, Зорба?

- А чего на неё злиться? Можешь говорить, что угодно, но женщина - это нечто непонятное, она не из рода человеческого! Все эти законы - государственные и религиозные - слишком суровы, хозяин, и несправедливы! Так не должно обращаться с женщинами, нет! Если бы я устанавливал законы, я бы никогда не делал их одинаковыми для мужчин и женщин. Десять, сто, тысячу заповедей можно придумать для мужчин. Мужчина есть мужчина, не так ли, он всё выдержит. Но для женщины не нужно ни одной. Ибо, ну сколько раз нужно тебе повторять, хозяин, - женщина это слабый пол. За здоровье Нюси, хозяин!

За здоровье женщины. И пусть Бог вразумит нас, мужчин!

Он выпил, поднял руки и разом опустил их, словно отрубил.

- Пусть он вразумит нас, - повторил он, - или же сделает нам операцию. Иначе, можешь мне поверить, всё пойдёт к чёрту!

8

Сегодня шёл слабый дождь, и небо с бесконечной нежностью припадало к земле. Я вспомнил индийский барельеф из тёмно-серого камня: мужчина, охваченный негой и покорностью судьбе, сжимал в объятиях женщину, время разъело фигурки настолько, что они стали похожими на двух тесно сплетённых червей, окропляемых мелким дождём, который неспешно и с наслаждением поглощала земля.

Сидя в хижине, я смотрел на потемневшее, с серо-зелёными всполохами небо. На всём пляже не было видно ни души, ни единого паруса, ни одной птицы. В раскрытое окно проникал лишь запах земли.

Я встал и, словно нищий, протянул дождю руку. Внезапно меня охватило желание плакать. От мокрой земли потянуло какой-то глубокой, странной печалью. Мною овладела паника, какую испытывает беззаботно пасущееся животное, которое вдруг, не видя ещё опасности, нюхает неподвижный воздух и не пытается пока скрыться.

Уверенный, что от этого мне станет легче, я готов был закричать, но было как-то стыдно. Небо опускалось всё ниже и ниже. Я смотрел в окно; сердце моё тихо трепетало.

Сладострастны и полны печали часы, когда моросит дождь. На ум приходят самые горькие из укрывшихся в сердце воспоминаний - разлука с друзьями, погасшие улыбки женщин, надежды, потерявшие свои крылья наподобие бабочек, от которых остались только тельца, похожие на червей. Один такой червь расположился на моём сердце, как на листе, и точит его.

Постепенно пелена дождя, сеющегося на мокрую землю, вновь навеяла воспоминания о моём друге, находящемся с миссией спасения соотечественников на Кавказе. Я взял ручку и склонился над бумагой, стараясь как бы разорвать сетку дождя, чтобы не задохнуться.

«Мой дорогой, я пишу тебе, находясь на уединённом критском берегу, я договорился с судьбой, что останусь здесь играть в течение нескольких месяцев роль капиталиста, хозяина лигнитовой шахты, делового человека. Если я выиграю, скажу, что это была не игра, а твёрдое решение круто изменить свою жизнь.

Вспомни, как уезжая, ты назвал меня «бумажной крысой». Тогда, раздосадованный, я решил забросить на время свои бумаги (а может быть, навсегда?) и заняться делом. Арендовал небольшой богатый лигнитом клочок земли с холмом, нанял рабочих, купил кирки, лопаты, ацетиленовые лампы, корзины, тачки, пробил штольни и забился в них. Просто так, чтобы позлить тебя. Поскольку я рыл и строил подземные коридоры, из бумажной крысы я превратился в крота. Надеюсь, ты одобришь это превращение.

Радости мои здесь велики, потому что очень просты и сотворены из этих вечных составных частей: чистого воздуха, солнца, моря, пшеничного хлеба. По вечерам необыкновенный Синдбад-Мореход, сидя по-турецки, рассказывает мне о себе, и мир становится шире. Иногда, когда ему не хватает больше слов, он одним прыжком поднимается и танцует. Когда же ему недостает и танца, он кладёт на колени сантури и начинает играть.

Порой это довольно дикая песня, и чувствуешь себя как бы задыхающимся, ибо вдруг понимаешь, что та жизнь, которую ты наблюдаешь, жалка и нелепа, и вообще недостойна человека. Иногда это скорбная песнь и тогда чувствуешь, что жизнь утекает наподобие песка между пальцами, и что конец неизбежен.

Кажется, что сердце моё скачет из одного конца груди в другой, словно челнок у ткача. Оно будет ткать свою ткань все эти месяцы, которые я проведу на Крите, и мнится мне - да простит меня Господь! - что я счастлив.

Конфуций сказал: «Многие ищут счастье в областях выше своего уровня, другие ниже. Но счастье одного роста с человеком». Это точно. Существует столько разновидностей счастья, сколько есть различного роста людей. Таково, мой дорогой ученик и учитель, моё счастье сегодня: я с беспокойством меряю и перемериваю его, чтобы знать, какой у меня сейчас рост, ибо, как ты хорошо знаешь, рост человека не всегда одинаков.

Люди, которых я вижу здесь в своём уединении, совсем не кажутся мне муравьями, напротив, они представляются огромными чудовищами, динозаврами и птеродактилями, живущими в атмосфере, насыщенной углекислотой и густой космической пылью. Кругом какие-то непонятные, абсурдные и жалкие джунгли. Понятия «родина» и «раса», столь любимые тобой, как и понятия «сверхродина» и «человечество», соблазнившие меня, уравниваются под всемогущим дыханием тлена. Мы чувствуем, что родились, чтобы сказать несколько слогов, а иногда просто нечленораздельных звуков, одно «а» или «у», после чего мы гибнем. Даже наиболее возвышенные идеи, если вскрыть их нутро, окажутся тоже просто куклами, набитыми опилками, и при желании можно найти спрятанную в этих опилках металлическую пружину.

Ты хорошо знаешь, что эти пессимистические размышления не заставят меня отступить, наоборот, это как бы топливо, необходимое для поддержания моего внутреннего огня.

Ибо, как сказал мой учитель Будда, «я видел», то есть прозрел. И поскольку я «видел» и «слышал» под руководством невидимого режиссёра, который был в хорошем настроении и полон фантазии, я могу отныне играть свою роль на земле до конца, то есть последовательно и оптимистично. «Увидев», я тоже стал послушно участвовать в пьесе, разыгрываемой под небесами.