«Герой нашего времени»: не роман, а цикл - Юрий Михайлович Никишов

Тут любопытно: Печорин — продукт столичной выпечки, там он набирался жизненных понятий, но мы видим его только на Кавказе. О петербургской паузе в повествовании между двумя его пребываниями на Кавказе, сначала «по казенной надобности», потом, проездом, по вольной прихоти, лишь упоминается, а содержательно она заполнена одним словом — «скучал». Место действия постоянно меняется: морское побережье в Тамани, Пятигорск и Кисловодск, крепость в горах (c отлучкой Печорина на две недели в казачью станицу), отрезок Военно-грузинской дороги на пути из Тифлиса во Владыкавказ. И все-таки происходит локальная концентрация, разнообразие повестей консолидируется, Кавказ выполняет необходимую для цикла связующую роль.

Кавказ… Регион, притягательный для русской литературы, украшенный именами Державина, Пушкина, Бестужева-Марлинского (и т. д.). Занимающий особое место в жизни и творчестве Лермонтова: вернувший здоровье болезненному мальчику, навсегда поразивший воображение будущего поэта, приютивший его героев — Мцыри, Демона, Печорина, пощадивший жизнь и кровь поэта-воина (хотя самому поэту ничуть не помешала бы рана, лучше — небольшая, как залог освобождения от службы и ссылки), принявший на время его прах после смертельной пули соотечественника.

«…Любитель нравственной тревоги и беспокойства, душевных зарниц и гроз, напряженной страстности ощущения, Лермонтов не только в силу своей биографии, но и по какой-то внутренней причине жил на Кавказе: это было для него символично, и Кавказ был ему к лицу»124.

Кавказ — многоязычный регион, к прочим различиям добавляются различия национальные и религиозные. Субъективизм рассказчиков очевиден. Материал повестей оставляет возможность для размышлений и сопоставлений.

Конфликтных противоречий и на ровном месте предостаточно, а тут, прошу простить невольный каламбур, — горы. Границы Российской империи, после длительных войн с Турцией, с Персией, с кавказцами отодвигаются на юг, только и «в тылу» спокойствия нет, перемирия не означают мира, русские военные здесь отнюдь не туристы.

Фиксируются межнациональные различия, частное может — причем взаимно — обобщаться по принципу «свое — чужое». У русских возникает обобщенное обозначение кавказцев — «азиаты». Собственное национальное чувство русских показывается высокомерным. Обозначение инородцев, как правило пренебрежительно: «ужасные бестии эти азиаты», «ведь этакой народ», «ужасные плуты», «жалкие люди», «преглупый народ», «такой проклятый народ», «эти дикари». Под такие обобщения попадают все кавказцы, но иногда проводится их оценочная дифференциация. Максим Максимыч не любит осетинский народ: «и хлеба по-русски назвать не умеет, а выучил: “Офицер, дай на водку!” Уж татары по мне лучше: те хоть непьющие…». В том же духе он заявляет: «Уж по крайней мере наши кабардинцы или чеченцы хотя разбойники, голыши, зато отчаянные башки, а у этих и к оружию никакой охоты нет: порядочного кинжала ни на одном не увидишь. Уж подлинно осетины!» Проницательно оценивает это различие И. З. Серман: «Очень показательно отношение Максима Максимыча к мирным осетинам-христианам и воинственным горским народам. Казалось бы, что его симпатии должны быть на стороне первых…»125. Но штабс-капитан похваливает кабардинцев и чеченцев: «Как военный человек он ценит то же, что ценит в себе и сослуживцах, — воинственность и отвагу» (с. 219). У Максима Максимыча действительно странные критерии оценок. «Вот, батюшка, надоели нам эти головорезы; нынче, слава богу, смирнее; а бывало, на сто шагов отойдешь за вал, уж где-нибудь косматый дьявол сидит и караулит: чуть зазевался, того и гляди — либо аркан на шее, либо пуля в затылке. А молодцы!..»

Н. А. Логунова недовольна, когда отмечается критическое отношение к горским народам. Она полагает, что «анализ текста романа позволяет опровергнуть эту точку зрения»126. Но факты опровергнуть невозможно. Можно лишь обозначить факты иного ряда, что исследовательница и делает: «Штабс-капитан восхищается удалью Азамата, ловкостью Казбича, с которым “болтает о том, о сем”; незаметно признается в том, что любит слушать горские песни, когда их поет Бэла: …так бывало, и мне становилось грустно, когда слушал ее из соседней комнаты» (с. 2). Максим Максимыч «хорошо знает горские народы, их нравы и обычаи. Он с уважением судит о характере горцев: Живущи, разбойники! Видал я-с иных в деле, например: ведь весь исколот, как решето, штыками, а все махает шашкой». Отмечается, что «Максим Максимыч — частый <?> гость на праздниках в горских семьях, он изучил обычаи народов, среди которых ему приходится жить, и старается не нарушать мирного равновесия, уважая чужие традиции» (с. 3).

Добавлю и я еще из сравнительных сопоставлений Максима Максимыча: «Вы черкешенок не знаете… Это совсем не то, что грузинки или закавказские татары, совсем не то». Но частные похвалы все равно опрокидываются обобщениями: «Уж эта мне Азия! что люди, что речки — никак нельзя положиться!»; «Помилуйте! да эти черкесы известный воровской народ: что плохо лежит, не могут не стянуть; другое и не нужно, а все украдет… уж в этом прошу их извинить!»

Так что и Н. А. Логунова вынуждена зафиксировать: «Действительность оказалась намного прозаичнее литературно-романтического Кавказа» (с. 2).

Записывающий офицер пробует прибегнуть к умиротворяющему обобщению, но оно не очень убедительно: «Меня невольно поразила способность русского человека применяться к обычаям тех народов, среди которых ему случается жить; не знаю, достойно порицания или похвалы это свойство ума, только оно доказывает неимоверную его гибкость и присутствие этого ясного здравого смысла, который прощает зло везде, где видит его необходимость или невозможность его уничтожения». Суждение рассказчика о способности русских применяться к обычаям народов, среди которых живут, находит подтверждение — и это не делает им чести. О Казбиче (у которого «рожа была самая разбойничья») Максим Максимыч говорит: «Бывало, он приводил к нам в крепость баранов и продавал дешево, только никогда не торговался: что запросит, давай, — хоть зарежь, не уступит». Откуда бараны? Что ли отарами он владеет? Ничуть, добывает разбойничьим способом. У него не дознаются, откуда баранов берет, покупают, благо дешево.

Максим Максимыч вроде бы предстает знатоком кавказских этносов, но он же показывает безразличие к точности наименований. Бэла последовательно именуется черкешенкой («Как только я проведал, что черкешенка у Григорья Александровича…» и т. п.). О нескольких женщинах, лица которых русские успели рассмотреть в ауле, Печорин отзывается: «Я имел гораздо лучшее мнение о черкешенках». Но про отца Бэлы говорится иное: «Раз приезжает сам старый князь звать нас на свадьбу: он отдавал старшую дочь замуж, а мы были с ним кунаки: так нельзя же, знаете, отказаться, хоть он и татарин». То же — о брате Бэлы Азамате: «Засверкали глазенки у татарчонка…». Для ухода за Бэлой Печорин нанял духанщицу, которая «знает по-татарски», сам «учился