Свет в ладонях - Юлия Остапенко

– А? Ну… видимо, да, – промямлил Клайв.

Монлегюр развернулся на каблуках и вперил в него испытующий взгляд.

– Я имею в виду, согласны ли вы, что гражданское использование люксия, на котором столь узко сосредоточена политика нынешнего короля, – есть тупиковый путь, и надо искать иные, быть может, более жёсткие, но и более злободневные и дальновидные решения?

Слово «нынешний» он опять подчеркнул, и на сей раз Клайв это уже заметил. Разговор явно подводили к чему-то важному, очень издалека, осторожно, словно он был рыбкой, которую боялся спугнуть опытный рыболов.

Это ощущение не нравилось Клайву, но, похоже, особенного выбора у него не было. Киллиан и Дердай, нагнувшись вперёд в своих креслах, слушали Монлегюра, как студенты-первокурсники слушают своего любимого профессора, вещающего с кафедры.

Монлегюр, очевидно, ждал ответа на свой вопрос, и Клайв, прочистив горло, опять ответил:

– Ну, в общем, да. Почему бы и нет? Я, правда, никогда не слышал, чтобы люксий использовался для разработки какого-то оружия, но я не учёный…

– Именно! Как вы верно подметили! – воскликнул Киллиан, а Дердай добавил:

– Оружие – очень точное слово. Мы с вами, господа, – старые зануды и дипломаты, а молодой пылкий ум сходу найдёт простое и верное определение.

Все трое рассмеялись, с виду непринуждённо, но слишком громко и оттого фальшиво. Клайв промолчал, поглядывая на эту странную троицу, о которой в столице, да и по всей стране, ходило столько слухов – странных, тёмных, а порой и довольно жутких. Три главы великих домов смеялись, показывая крепкие зубы, и казались Клайву трёхглавым драконом, принявшим человеческий облик и лишь кажущимся тремя разными людьми, а на деле бывшим одним целым, мечтавшим откусить и проглотить как можно больший кусок.

С другой стороны, то, о чём они говорили, не было лишено смысла. Клайв был солдатом, и военные интересы Шарми не были ему совершенно чужды. Он и сам, случалось, подумывал, а порой и говаривал в пылу застольного спора, что пляшущие жестянки, ткущие жестянки и жестянки, собирающие на заводах другие жестянки, – это всё хорошо, но неужели нельзя придумать так, чтобы, например, зальёшь капельку люксия в пистолетный капсюль, и он не один раз стреляет, а, скажем, шесть? Ну или хотя бы два. Когда речь заходит о выстрелах, то два – намного лучше, чем один.

– А это возможно? – спросил Клайв, впервые с начала разговора ощутив настоящее любопытство.

И тогда Стюарт Монлегюр усмехнулся, погладил свою острую бородку и сказал:

– Возможно всё, мой друг. Возможно всё.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ,

в которой раскрываются некоторые теоретические аспекты цареубийства

– Вы ведь обучались в Академии ле-Фошеля, не так ли? Когда Монлегюр осведомлялся о чём-либо, то он, как правило, не спрашивал, а утверждал, хотя вопросительная форма выглядела более вежливо и создавала иллюзию, будто мнение собеседника и впрямь ему интересно. Когда Клайв кивнул, Монлегюр продолжал:

– Прекрасное заведение, одно из лучших в стране. А может, и лучшее… но только не в том, что касается новейшей истории. Кто читал вам курс?

– Полковник ле-Корн, – припомнил Клайв. Очередная резкая смена темы уже не удивляла его, и он приноровился к манере своих собеседников вести разговор наскоком. В конце концов – Клайв теперь был в этом уверен – до чего-то они в конечном счёте договорятся.

– Полковник ле-Корн, да… Как же, как же, помню его ещё по сорок девятому году. И снова военный. Когда историю преподают военные, они рассказывают о том, сколько пушек было у каждой стороны, какие маневры предприняли монархисты, какова была оборонная стратегия повстанцев и, разумеется, кто сколько в результате получил наград. Но знаете ли вы, дорогой господин Ортега, отчего возник бунт?

Клайв напрягся. История во время учёбы в академии была его слабым местом, и он еле-еле вытягивал на удовлетворительную оценку, в основном потому, что умело строил глазки жене полковника ле-Корна.

– Не помните? Я освежу вашу память. Бунт, мой дорогой капрал, всегда случается от недовольства, а недовольство – почти всегда из-за бедности, а бедность – либо от безответственности правителей, либо из-за войны. Увы, имея такого беспокойного соседа, как Миной, и постоянно сдерживая Гальтам с его необоснованными претензиями на наши земли, мы уже много столетий вынуждены всё время вести войну. Война истощает. Народ устаёт от неё. Но прежде, в давние времена, в золотой век, народ терпел, закусив удила, ибо такова его сущность и его жребий. Теперь же, со всеми этими новомодными идеями Просвещения, со всеми этими Жильберами, ле-Гиями и прочими болтунами, народ забыл своё истинное предназначение – служить тому, кто печётся о его благе. Народу вздумалось, будто он может печься о своём благе сам. Крах революции наглядно показал всю глупость этого утверждения – и однако же революция состоялась, потому что для неё была подготовлена почва, как в умах черни, так и среди самой аристократии. Настоящий монарх, сильный, мудрый, жёсткий, ещё за год до тех злосчастных событий разглядел бы тень надвигающейся тучи, ввёл в столицу дополнительные войска, предоставил несправедливо обиженным аристократом требуемые ими привилегии и тем самым предотвратил бы катастрофу!

Тут Монлегюр сделал паузу, как бы невзначай щёлкнул пальцами по лацкану фрака и минутой скорбного молчания намекнул, что он был как раз одним из этих несправедливо обиженных, и иного выбора, кроме как взбунтоваться, у него, бедняги, не оставалось. Киллиан и Дердай сочувственно закивали. Клайв прочистил горло и сказал:

– Мне вообще-то тоже не нравятся все эти Жильберы с ле-Гиями.

– В самом деле? – встрепенулся Монлегюр. – Я знал, что вы в высшей степени здравомыслящий молодой человек! Истинный, сильный монарх вздёрнул бы их на виселице ещё лет за пять до того, как их вульгарные книжонки помутили народный разум. Кстати, это и до сих пор не поздно сделать. Беда только в том, что у нас нет ныне сильного монарха… так же, как нет и истинного.

Клайв выжидающе смотрел на Монлегюра. Тот понял, что намёк, должно был, был уж слишком тонок и не достиг простого и прямолинейного сознания капрала.

Монлегюр вздохнули. Делать нечего – приходилось говорить прямо, чего он очень не любил.

– Друг мой, не приходило ли вам в голову, что полное бездействие короля накануне революции имело свою причину? Что во дворце Сишэ происходило нечто из ряда вон выходящее, нечто такое, что вынудило его величество отвесть взор от беснующейся у дворца толпы и позволить этой толпе взять штурмом главный городской арсенал?

– Ну, он вроде как уже болен был тогда, – припомнил Клайв. – Ему ведь под девяносто было? Пока у него под окнами орали, может, он думал, что это ангелы поют.

– Вы верите в ангелов? В бога? – тут же спросил Дердай, и Клайв пожал плечами. Киллиан выразительно покосился на Монлегюра, взглядом веля ему поторапливаться. Тонкой словесной игры капрал явно не понимал, надо было идти напролом. Досадно, но… может, это и к лучшему.

– Отчасти вы правы. Взглянем ещё раз на официальную версию событий, приключившихся в тот злосчастный осенний день. Есть старый и больной король Умберт, который, как вы верно заметили, грохоты выстрелов принимает по старческому слабоумию за пение райских птиц. Есть его немолодая жена, на склоне лет впервые родившая ребёнка – наследника, мальчика, названного Вильемом. Увы, возраст роженицы, горести и треволнения играют фатальную роль – младенец рождается слабым и хилым, жизнь наследника и его матери висит на волоске, так же, как и жизнь самого короля. И тут случается бунт, разъярённая чернь врывается в арсенал, а затем и в королевский дворец, и буквально разрывает на части королевскую семью, включая и новорожденного наследника. Проходит время, и весь ужас цареубийства сполна доходит до помутившегося разума преступников. Несколько благородных, – тут последовал ещё один непринуждённый щелчок по лацкану, – хотя и обиженных королём Умбертом офицеров берут беснующуюся толпу под контроль, наводят порядок в городе и казнят цареубийц. Далее следуют полтора года смуты… но не будем останавливаться здесь, ваш учитель наверняка изложил всё это на лекциях весьма подробно, так как сам был участником тех событий. В конце концов обиженные прощают, заблуждавшиеся обретают истину, чернь расходится по домам, монархия возвращается в столицу. Но в чьём лице? Король Умберт, его наследник и супруга, последние из династии Реннодов, – мертвы. Ближайшая к ним ветвь королевского дома – Голланы. Молодой и ушлый Альфред Голлан объявляет себя единственным законным наследником и, после некоторых заминок и колебаний, восходит на трон. И не просто восходит, но коронуется Народным Собранием. Чернь избирает своего монарха и коронует его, что на следующие двадцать пять лет дарует нам мир, процветание и покой.