Зародыш мой видели очи Твои. История любви - Сигурдссон Сьон

Услышав, что входная дверь гостиницы открылась, она вскарабкалась на подоконник и выглянула в открытую форточку. На тротуаре перед домом, причащаясь из фляжки, стоял хозяин. Из дома вышел мальчишка, неся в руках небольшой стол:

– Сегодня никто снаружи сидеть не будет, сегодня будет лить как из ведра – это кому угодно понятно! – отставив стол в сторону, мальчишка уставился в небо.

– Мне твоя синоптика до лампочки. Раз жена сказала устроить уличное кафе, мы так и сделаем. Как по мне, так всем идиотам, что рассядутся здесь изображать вместе с моей супружницей эту манерную чепуху, полезно получить молнией по башке. А вот и тебе одна! – хозяин влепил мальчишке затрещину. – Н у-ка быстро тащи стулья, метеоолух!

У Мари-Софи от злости сжались кулаки: она была по горло сыта оплеухами, которыми хозяин щедро одаривал мальчишку каждое утро в надежде, что это облегчит его похмелье. «Ну, гляди же! Я позабочусь, чтобы мальчишкин прогноз сбылся! Только намокнет не мальчишка, а эта свинья!» Соскочив с подоконника, она сходила за горшком, а потом устроилась таким образом, чтобы можно было украдкой следить за происходящим внизу и выплеснуть из горшка так, чтобы ее не заметили.

Она ждала удобного момента. Мальчишка расставлял стулья вокруг стола, а хозяин мельтешил перед ним, придираясь к тому, как далеко они поставлены, да в какую сторону повернуты – с похмелья у него всегда обострялось чувство дистанций и пропорций».

«О, мне это тоже знакомо! Проснулась я как-то раз дома у одного композитора, не удивлюсь, если это тоже было в понедельник утром. Вхожу я, значит, в гостиную, а он сидит в чем мать родила за роялем и выстукивает на нем какую-то сонату…»

«Ты знакома с людьми искусства? А вот я никого такого не знаю…»

«Жаль, они очень забавные, много пьют и постоянно себя жалеют».

«Мой отец с такими общался, но никогда не приводил их к нам домой».

«Ну, короче, где я остановилась? Ах, да… Сидит, значит, композитор, склонил над клавиатурой свою огромную голову – и на нем ничегошеньки, кроме причиндала. В кудлатой шевелюре играет солнце, левая рука, как паук, перебегает с клавиши на клавишу, сплетая удивительные созвучия, в то время как желтые от никотина пальцы правой руки сжимают авторучку и с ее помощью отлавливают звуки в паутину нотной бумаги, на линиях которой уже поблескивают черные нотные знаки – словно мухи в…»

«Ну и кто теперь рассказывает историю в истории?»

«Я…»

«А кто терпеть не может отступлений?»

«Я…»

«И что тогда нужно сказать?»

«Извини».

«То-то же!

Мари-Софи твердой рукой держала свою чашу гнева, следя за тем, чтобы ничего не пролилось через край. Хозяин и мальчишка внизу были поглощены вычислением пропорций и не замечали, что над их головами, словно позолоченное грозовое облако, парит ночной горшок.

– А так не лучше? – схватив стул, мальчишка демонстративно, с громким скрипом, задвинул его под стол.

Хозяин заскрежетал зубами.

– Или, может, так? – м альчишка снова выдвинул стул из-под стола. – А? Или чуть поближе?

Стул со скрипом и визгом елозил туда-сюда по тротуару. Хозяин занес руку для оплеухи. Мари-Софи выпустила из горшка водопад золотистой жидкости.

У хозяина перехватило дыхание, когда поток холодной мочи обрушился на его голову, заструился по шее за шиворот и дальше под рубашку вниз по телу. Мальчишка задрал кверху улыбающееся лицо. Подмигнув ему, девушка исчезла в окне, втянула за собой чашу гнева, скакнула с подоконника и юркнула в пасторский тайник.

Осторожно прикрыв за собой дверь, она прислушивалась к воплям хозяина. Его проклятия звучали, как птичий гвалт, что было весьма под стать сегодняшнему утру, и она подхватывала их за ним и повторяла. В глазах бедолаги застыл вопрос, но она шикнула на него – на человека, которого ей было поручено разговорить и разговоров с которым она сама так жаждала. Дернув за шнурок звонка у дверного косяка, Мари-Софи различила далеко внизу, на кухне, еле слышное позвякивание:

– Надеюсь, они пришлют к нам с едой парнишку.

Бедолага с серьезной миной кивнул. Лучше уж соглашаться с этой девицей, которая начинает день с пируэтов с ночным горшком в руках. Судя по ее поведению, она была здесь как дома – в этом месте, похожем на декорацию к грандиозной вхоратории. Осматриваясь со своего ложа, он уже давно заметил следы укусов на черных шелковых подушках, оторванный ноготь, застрявший в обоях над кроватью, и красный креповый абажур, затеняющий лампочку и призванный скрасить несовершенства плоти.

Взгляд бедолаги скакал по каморке – если его догадки верны, то здесь точно должно найтись что-нибудь, напоминающее об Отце и Сыне.

– Доброе утро!

Мари-Софи склонилась над бедолагой. Ей показалось, что он полностью проснулся, и хотя, как и вчера, он будто ее и не слышал, – его глаза вращались в глазницах, как два ошалевших волчка – она была настолько довольна своим первым за этот день свершением, что ей просто не терпелось пожелать кому-нибудь доброго утра.

«Ага! Вот оно где!» – его взгляд остановился на висевшем над дверью латунном распятии величиной с палец.

Мари-Софи изучала лицо бедолаги: может, этим своим взглядом он тоже говорил ей «Доброе утро»? Будет символично, если он начнет поправляться как раз тогда, когда на нее напало непреодолимое желание задать хозяину головомойку.

Лицо бедолаги сморщилось в подобии улыбки: ничто так не укрепляло телесных сил христианина, как знание, что Небесные Отец и Сын неусыпно приглядывают за каждым его движением.

«Интересно, чему это он улыбается?» – Мари-Софи проследила за взглядом бедолаги. О Боже! Не горшок ли это на столе? И к тому же – пустой!

Бедолага наблюдал, как девушка, метнувшись к столу, схватила горшок и исчезла с ним за ширмой. Распятие окончательно убедило его в том, что он находился в борделе. И, стало быть, девушка – эта утренняя птичка, суетившаяся вокруг своей ночной вазы, и есть сирена-путана, чья роль заключалась в том, чтобы запудрить ему мозги и добиться признаний.

Он слушал, как девушка чертыхалась за ширмой: да, видимо, народ здесь начинает утро с ожидания «парнишки» с завтраком. Бедолага уже представил себе этого «парнишку»: светлоглазый мускулистый великан лет сорока, чья фамилия начинается на последнюю букву алфавита и который ненавидит весь мир за то, что в первый школьный день его имя зачитали последним в классе.

Бедолага потратил остаток сил, чтобы стереть с лица улыбку и провалиться в забытье. Из-за ширмы донесся вздох облегчения, и в горшке запела звонкая струйка.

Мари-Софи едва успела закончить свои дела за ширмой, как дверь в комнату номер двадцать три открылась.

– Ага, наверное, это сам хозяин пожаловал или инхаберина. Ну что ж, им полезно поучиться собственноручно подавать людям завтрак. Как знать, может, в конце дня они окажутся без помощников, ведь неизвестно, что к тому времени будет с Мари-Софи!

Накрыв горшок крышкой, девушка поспешила навстречу пришедшему.

Инхаберина выглядела невыспавшейся и хмурой:

– Нам нужно поговорить.

Мари-Софи улыбнулась самой ласковой из своих улыбок: у инхаберины каждая минута сна была на вес золота. До войны она состояла в Обществе унисомнистов, и, хотя сейчас движение было запрещено, «унисомы» собирались каждую ночь в нижнем слое астрала – для синхронизации.

«Не что иное, как повреждение нервов от избалованности! – заключила повариха, ссылаясь на слова инхаберины, которые та доверила ей по секрету: семья инхаберины считала, что она принизила себя, выйдя замуж за водопроводчика, который сегодня был владельцем Gasthof Vrieslander. – Е сли он вообще чем-то «владеет»!»