Прощание - Вера Кобец

В кухне отчетливо ощутимая передышка. Намытые овощи сложены горками, мясо разделано, свадебный торт остывает на подоконнике, соус, который Феня вслед за Анной Филипповной называет «пике», готов и ждет рыбы, которая медленно поспевает в духовке. Григорьевна, очень довольная, щеки и розы на фартуке одного цвета, сидит у стола, отдыхая. «Ну, Катерина, — говорит Феня (Григорьевна, как болванчик, кивает на каждое слово), — ты думай, что хочешь, а я тебя по-христиански благословлю. Мать твою без иконы замуж выдали, вот оно вкривь да вкось и пошло, у тебя хоть пусть лучше все будет. Так что иди сюда. Я тебя от пеленок растила — греха не будет». Она снимает со стены образ, и я — будто ждала этого — становлюсь перед ней на колени. Все это из той же сферы немыслимого, как в одночасье преображенная комната или волшебным образом изменившая меня птица-шляпа с белыми крыльями. Фенины руки с иконой вершат надо мной ритуал, и он так же сложен и непонятен, как тот, что вершила модистка Матильда Романовна. «Ну, дай Бог, Катенька, счастья», — говорит мне Григорьевна. — «Я ведь и папу и маму знала, и тебя-кроху чуть ли не каждый день видела». Григорьевна всхлипывает — еще один ритуал, в который они меня пеленают. «Катя, поторопись», — говорит бабушка из-за двери, и я понимаю, что ей отлично известно, что здесь происходит, но она слышать не хочет об этих глупостях и в то же время считает, что сегодня каждый — и, разумеется, Феня тоже — должен иметь свою долю утех. Я бегу в ванную, а оттуда стремглав к себе. Колготки, крючки, молнии. А что делать с перчатками? Левую на руку, правую — пока нет. Шляпа. Я медленно подхожу к зеркалу и надеваю ее уверенным, будто годами отработанным движением. Приподняв бровь, улыбаюсь своему отражению, и оно снисходительно улыбается мне в ответ. «Катя, мы тебя ждем!» — «Иду!»

Дверь столовой открыта. И я вижу их сразу всех. На столе белая скатерть. Посередине — блюдо с клубникой. В ведерке бутылка шампанского. Возле нее застыл Саша. Он в темно-сером костюме, но вовсе не кажется, как всегда, серым. В нем что-то новое. Побледнел? Потемнели глаза? Сегодня все необычно. Сияющий молодой Борис Алексеевич делает шаг мне навстречу: «Мадам! — говорит он — Мадам!» — «Боря, рано! Ведь ты еще только ведешь ее под венец». Все смеются. «Катенька! — Ольга Артемьевна прижимает к глазам платочек. — Как радовались бы сейчас Паша и Рика! Господи, почему же я плачу? Это против всех правил!» — «Правило только одно, — весело говорит бабушка. — Жених не должен присутствовать перед свадьбой в доме невесты. И это правило мы соблюли». — «Ну что ж, пьем по бокалу за счастье невесты — и в путь», — торжественно провозглашает Борис Алексеевич. Он делает Саше знак — и пробка летит в потолок. «Ура!» — кричит Ольга Артемьевна. Я осторожно беру бокал в руку. Цзинь! цзинь! цзинь! «Ты сейчас очень похожа на Катюшу-старшую году этак в тридцать четвертом, тридцать пятом. А она была изумительна», — шепчет мне дядя Боря. «Катенька, я поздравляю тебя. Я так счастлива. Но поехать с тобой не могу. Ты простишь меня, девочка? Да, простишь?» — «Манюся, голубчик», — говорю я, и слезы кипят на ресницах. Зачем? за что? — стучит кто-то в висках.

Двадцатого августа мы с Кириллом вернулись из Крыма, а через полторы недели прибыли с дачи бабушка, Манюся и Феня. Приехали, как всегда, на Сашином драндулете, и дальше все потекло, как всегда, только бабушкина походка сделалась словно еще решительнее, Манюся чаще пряталась к себе, а Феня нудно жаловалась на ноги и на то, что ее теперь качает, будто пьяную. «Может, освободить ее от стряпни? Гулька справится. Она меня очень даже неплохо кормила», — небрежно бросил Кирилл после очередного Фениного «ну вот, качнуло и прям так в сторону понесло». — «О ком вы говорите? Кто кого кормил?» — спросила бабушка, и по ее интонации Кириллу следовало бы кое о чем догадаться. Но он широко улыбнулся, и я поняла: он ничего предгрозового в воздухе не чувствует. «О ком же говорить, как не о вашей внучке, Екатерина Андреевна», — со смехом имитируя почтительность, ответствовал Кирилл. Его рука была у меня на затылке, и я попробовала увернуться, сигналя, что стрелка барометра опасно приближается к отметке «буря». К несчастью, он сигнал не принял, а вот бабушка засекла его и нахмурилась. «Мою внучку, Кирилл, зовут Катей. Наедине называйте жену как угодно. Но в обществе не лишайте ее, пожалуйста, имени, данного при рождении». От жесткого тона Кирилл на секунду опешил, но почти сразу развеселился: «Хорошо, буду звать Катюсей». Он и сам понимал, что шутка не слишком удачная, но даже не предполагал, что это объявление войны. А бабушка именно так отнеслась к его реплике. Слегка склонив голову в подтверждение, что вызов принят, она с изумительной вежливостью разъяснила, что имя Екатерина присутствует в нашей семье во многих поколениях, но сокращение каждый раз новое. Были Китти, Катюша и Коточка. А ее внучка — Катенька или Катя. Придумывать что-то третье или четвертое — неуместно. «Сложно, — почмокал губами Кирилл, — с ходу и не усвоишь». Мне было непонятно, шутит он или уже дерзит. «Поможешь вызубрить?» — спросил он, запустив всю пятерню мне в волосы и резким движением поворачивая к себе.

«Пойми, есть что-то, чего она изменить не может, — говорила я позже, когда мы остались одни. — Въелось за долгую жизнь. И ты сам объяснял мне, что надо воспринимать ее легче, не относиться ко всей этой мишуре всерьез». — «Попробуй, когда она делает замечания, как пятилетнему!» — «И не кричи так. За стенкой слышно». — «Это точно. Гулька, а почему нам не перебраться в комнату твоей мамы?» Фразу «не слишком ли рано ты начал распоряжаться в чужой квартире» я, слава богу, произнесла про себя, но очень четко и со знаменитой бабушкиной интонацией.

Как легко было ожидать, я оказалась между молотом и наковальней. Наверно, чего-то похожего я и ждала, хотя никогда не додумывала до конца своих опасений. Все, что случилось между первым появлением Кирилла и нашим с ним возвращением домой из Крыма, существовало настолько за гранью обычной жизни, что немыслимо было вообразить, как это свяжется с нашим бытом, семейными недомолвками, семейной этикой. А связалось единственным из возможных способов. В дом, все клетки которого спаяны в неразрывное целое, я привела чужака. Почувствовав в нем разрушающий элемент, опасного врага, дом начал сопротивляться. Примирить их могла только я. В этом была моя задача. Решая ее, я чудовищно уставала и, как только мы оставались одни, срывала эту усталость на Кирилле. К счастью, у него было чувство юмора: «Женщина! Рядом с тобой твой муж. Убоись его. А еще лучше, расслабься». В первые месяцы все, даже самые неприятные разговоры кончались смехом. За смех мы прятались, как за ширму, но что-то копилось и выпадало в нерастворимый осадок. И это огорчало, но не удивляло. Удивляла сама реальность: то, что я вышла замуж, что у нас уже третий месяц живет пришелец с другой планеты, и дом не разваливается, а стоит. Это было так замечательно и сулило такие надежды, что ради них я готова была и терпеть, и бороться, и изворачиваться, принимая удары и справа, и слева.

Кирилл и бабушка вели себя, в общем, на равных. Каждый по-детски упрямо старался заставить другого делать все «так, как надо». Разница была в том, что Кирилл торопился обрушивать на меня все накопленные претензии, а бабушка неизменно уклонялась от разговоров наедине, но когда мы сидели все вместе, легким движением бровей указывала на промахи Кирилла, чтобы я, не дай бог, чего-то не пропустила. Предосторожность излишняя: я и так замечала все, вольно или невольно воспринимала происходящее глазами дома, просто готова была иногда проявить снисходительность. И очень часто акценты, которые бабушка делала на мелочах, настраивали меня против домашней традиции куда сильнее, чем против Кирилла. Все это волновало, но потом мягко отошло на второй план, так как со временем во мне крепла уверенность, что сдерживать огонь противников надо не только ради себя, но и ради кого-то еще. Делиться этими мыслями ни с Кириллом, ни с бабушкой не хотелось. Страшно было, что мои новости станут боевым козырем для каждой из враждующих сторон. Не время, не время вам это знать, думала я. Вот когда все утрясется и вы смиритесь наконец с тем, что все мы — одна семья, тогда скажу, тогда и порадуемся. Мелькала мысль поделиться с Манюсей. Ее, безусловно, следовало подбодрить. Ощущая летавшие в воздухе шаровые молнии, она каждый день ждала катастрофы и, стремясь оказаться подальше от эпицентра, объявила, что чувствует слабость и просит, чтобы ей разрешили не выходить к столу, а есть отдельно: в кухне или у себя. На это бабушка заявила, что так она только усугубит свое состояние, призвала ее немедленно взять себя в руки и неуклонно соблюдать режим. Манюся подчинилась, но с каждым днем мучилась все сильнее, и единственное, что я могла для нее сделать, — это почаще уводить куда-нибудь Кирилла и давать ее нервам хоть маленькую передышку. Но делать это было непросто. К моему удивлению, Кирилл на глазах превращался в законченного домоседа, и пикировка во время вечернего чая, похоже, давала ему куда большее удовольствие, чем поход в театр.